Зарубежные письма - Мариэтта Шагинян

Странно поэтому читать у многих серьезных исследователей Гашека своего рода укоры — с попытками извинить его — за то, что он не сделался политическим деятелем и, приехав из России коммунистом, не влился в ряды чехословацкой левицы, — кстати сказать, раздираемой в то время внутренними противоречиями. Общая обстановка в республике была очень тяжелой и сложной. Я дам о ней слово хорошо ее знавшему одному из основателей Чехословацкой коммунистической партии, Богумиру Шмера-лю. Вот что писал он о тех днях:

«После декабрьских событий 1920 года правительство Чешской демократической республики, имевшее в своем составе после войны большинство представителей социал-демократических партий, обещавшее рабочим путем демократии и эволюции легко и скоро превратить государство в социалистическую республику, внезапно стало на путь насильственного подавления рабочего движения. Оно арестовало три тысячи рабочих, бросило их в тюрьмы и организовало исключительные суды классовой юстиции»[150].

В такой обстановке заканчивал свои дни больной Ярослав Гашек. Художник Панушка увез его в деревню. И там, в Липницах, между простыми людьми, в деревянном домишке, купленном Гашеком перед самой смертью, оборвалась его жизнь. Он умер 3 января 1923 года. Хоронило его все окрестное крестьянство.

Книга о бравом солдате Швейке легла перед человечеством незавершенной. Но произошла необыкновенная вещь. После смерти Гашека ее стали дописывать: сперва друг его Ванек, потом группа чешских коммунистов, а потом — безымянные авторы из народа… Швейк как бы вышел из книги, он стал ходить по родной земле, подмечать недостатки — все недостойное, несправедливое, заслуживающее едкой сатиры и бичевать его острым смехом. Появились новые и новые приключения Швейка. И замечательно, что безымянные авторы (их много, и они множатся)[151] усвоили себе и любимый прием Гашека — приводить в речах Швейка неисчерпаемые параллели и подобия ко всякому данному случаю. Так сам чехословацкий народ продолжает роман своего любимого писателя. И незавершенность «Швейка» становится на глазах современников Гашека истоком новой бессмертной народной словесности.

1958

Письма из ГДР

Письмо первое:

Мысли к юбилею

1

Пройдут века, — может быть, годы, — и те, кто придет нам на смену, остановятся, потрясенные, перед исторической панорамой нашего времени. Какой резец, какие кисть и перо — разве что музыка — могут справиться с изобилием грандиозных контрастов, коллизий, противопоставлений, глубинных конфликтов, в атмосфере которых живет наше искусство, почти еще не коснувшееся их, даже но представляющее их себе полностью? Недосягаемыми вершинами стоят до сих пор перед памп темы Шекспира, и время, казалось бы, не только не исчерпало, а все больше углубляет их. А сейчас разыгрывается на сцене истории небывалая в искусстве, вознесенная над всем его содержанием, заслонившая собой и Лира, и Фауста, и Гамлета, тема решающего соперничества двух немецких государств, раздвоившихся на границе переднего края фронта в схватке прошлого с будущим, той схватке, о которой поется в нашем рабочем гимне:

Это есть наш последнийИ решительный бой…

Как-то очень мало думалось нам об этой теме, хотя внешне опа не сходит с газетных полос. Между тем, пережив двадцать лет существования Германской Демократической Республики, тема эта должна предстать перед человечеством во всем ее политико-философском историческом значении.

После войны от старого милитаристского тела Германии отпала небольшая ее часть на Востоке. Эта часть была лишена главного сырья для промышленности — угля, руды. Ни при каком прежнем режиме ей не хватало собственного хлеба — хлеб приходилось ввозить. И опа была частично разрушена. Но прошло всего только двадцать лет, и новое небольшое немецкое государство ГДР, занимающее по своим размерам девяносто второе место в мире, а по числу населения двадцать девятое, стало девятым по выпускаемой им валовой продукции. Девятым — в ряду первой десятки самых крупных индустриальных государств на нашей планете! И продукция его жадно скупается чуть ли не сотней других стран, машины его с высокой похвалой используют у себя чужие цехи, на печатных станках его выпускаются газеты и книги — в разных точках земного шара… А само оно уже кормит себя собственным хлебом, выросшим на собственной ниве.

Как это могло случиться? Ответ показателен не только для самой ГДР. Ответ — и в этом все огромное значенье происходящего — дается для мировой истории, для будущего развития всего человечества. Ведь единственным преимуществом молодого немецкого государства перед его западным соседом был тот факт, что оно стало социалистическим.

Западная Германия долго кичилась перед всем миром своим «экономическим чудом». Известно, с чего началось это чудо: задымили гигантские трубы Крупна, ожила тяжелая военная промышленность, полезли ростки из срубленного, но не выкорчеванного германского пня — древней страсти к захвату и мощи. Западная Германия снова стала потенциалом войны.

Но Восточной Германии помог социализм, и ее защитной охраной от старого мира легла могучая ладонь Советского Союза. Случаются иной раз в истории удивительные символические события, каких нарочно не выдумаешь: в то самое время, как американские доллары помогали вдунуть жизнь в пушки Круппа, советские военные машины развозили по деревням и городам будущей ГДР новые немецкие учебники для ее школ.

Западное «чудо» очень скоро приняло очертания обычных преуспеяний в странах капитализма: неизбежной погони за сверхприбылью, растущей безработицы, роста военной промышленности, роскоши для одних, бедности для других и с тришкиными заплатами временных выходов из противоречий, которым суждено плодиться и множиться. Восточное чудо не так легко рассмотреть и объяснить сразу. Оно готовилось медленно и на большой глубине. И, мне кажется, оно глубочайшим образом связано с трагедией немецкого народа, позволившего себе опуститься до страшного гитлеровского фашизма. Я постараюсь тут рассказать, как распутывается на глазах человечества этот клубок истории.

В самом еще начале военных действий Гитлера наши газеты, как и печать всего мира, уделяли очень много внимания главному приему, каким Гитлер гипнотизировал немцев. Он ввел этот прием в солдатский закон: «Не думать. Думает за солдата фюрер. А каждый сейчас — солдат своей родины». Гитлер как бы повесил замок на мышление, снял с немцев ответственность мыслить. Ведь, только закрыв глаза мышлению и убив воображенье, можно, не содрогаясь, снимать с лица живого узника кожу, чтобы делать из нее дамские сумочки. Спросим себя, почему с первых страниц партитуры Седьмой симфонии Шостаковича мороз начинает вас подирать по коже? Слышишь сухие шаги в их четкой изоляции от всего окружающего, сухие шаги словно не ног, а костей скелетов, нарастающие со страшной силой в мертвом, машинном марше. Это мертвые идут убивать живых, мертвые с вынутыми мозгами, автоматы с вложенной в них фюрером программой… А ведь немцы, именно немцы вошли в мировую литературу как народ прирожденных мыслителей! Народ, у которого национальный характер мышления как бы перерос в отвлеченно человеческий. Когда мы, к примеру, произносим слова «французская философия», «английская философия», память нам приводит ряд имен, национально принадлежащих данным странам. Но стоит сказать «немецкая философия», как тотчас видишь идеалистическую систему идей, достигшую до крайней своей вершины, Гегеля, диалектика которого, революционно перевернутая, стала одним из истоков марксизма-ленинизма.