Чужак в чужом краю - Роберт Хайнлайн

и в двухтысячном году оставались ключом ко всем дверям… и это становилось особенно ясно, когда их не было.

Когда в шести местах мне отказали, я счел за благо убраться в район Сан-Бернардино и попытать счастья там, благо ходу туда было всего десять минут. Еще мне надо было где-то переночевать, чтобы утром встать как можно раньше и быть первым в очереди на бирже труда.

Я занес свое имя в список ожидающих и пошел в парк. Что я еще мог сделать? Почти до полуночи я прогуливался по парку, чтобы согреться, а потом сдался — зимы в Лос-Анжелесе не субтропические. Я приютился на станции Уилширской дороги… и часа в два ночи меня замели вместе с прочими бродягами.

Тюрьмы изменились в лучшую сторону. Там было тепло, и тараканов, похоже, всех вывели.

Вскоре нас всех вызвали из камеры. Судья оказался молодым парнем. Он даже глаз не поднял от газеты, объявляя:

— Все по первому разу?

— Да, ваша честь.

— Тридцать суток или освобождение под залог. Следующих.

Нас начали выталкивать, но я не двинулся с места.

— Одну минутку, судья…

— Что? Вы чем-то недовольны? Виновны вы или не виновны?

— Гм… я, право, не знаю, ибо мне неведомо что я такого сделал. Видите ли…

— Вы хотите обратиться к адвокату? Я помогу вам связаться с ним, и он может опротестовать мое решение. Срок апелляции — шесть дней с момента вынесения приговора, это ваше право.

— Гм… не знаю. Может быть, я выберу освобождение под залог, хотя не уверен, что мне этого хочется. Чего я на самом деле хочу, так это получить от вас совет, если вы будете так добры.

Судья сказал приставу:

— Выводите остальных, — потом повернулся ко мне. — Бросьте. Мой совет вам наверняка не понравится. Я довольно давно на этой должности и до тошноты наслушался слезливых историй.

— Честное слово, сэр, от моей вас не стошнит. Видите ли, я только вчера вышел из Санктуария…

Он оглядел меня с искренним отвращением.

— А, так вы один из этих… Хотел бы я знать, о чем думали наши деды, сбрасывая своих подонков на наши головы. Они, наверное, считали, что нам будет недоставать людей… особенно тех, кто и в свое время немного стоил. Хотел бы я отправить вас обратно в ваш затертый год, чтобы вы объявили там всем и каждому, что будущее отнюдь не усеяно золотом, — он вздохнул. — Хотя, я уверен, что толку от этого было бы мало. Ну ладно, что вы от меня хотите? Дать вам еще шанс? Но ведь не пройдет и недели, как вы снова очутитесь здесь.

— Не думаю, судья. У меня достаточно денег, потом я найду работу и…

— Вот как? Так почему же, если у вас есть деньги, вы бродяжничаете?

— Мне даже слово-то это незнакомо!

Я пустился в объяснения. Когда я упомянул о том, что меня обчистила «Главная» он резко переменил свое отношение ко мне.

— Свиньи этакие! Они и мою мать обманули, а ведь она платила взносы почти двадцать лет. Что же вы раньше об этом не сказали?

Он достал карточку, что-то написал на ней и сказал:

— Отнесите это в контору по использованию трудовых ресурсов. Если они не найдут для вас работы, приходите ко мне после полудня. Только не бродяжничайте больше. Это не только порочно и преступно, но и опасно: можно нарваться на зомби-вербовщика.

Вот так я сподобился крушить новенькие автомобили. Я не ошибся, поставив поиски работы на первое место. Человеку со счетом в банке везде рады — даже полицейские его не трогают.

Кроме того, в западной части Лос-Анжелеса, которую еще не затронула Большая Стройка, я нашел приличную и недорогую комнату. Похоже, что раньше она называлась встроенным шкафом.

Мне не хотелось бы, чтобы вам показалось, будто двухтысячный год нравился мне меньше, чем 1970-й. Этот год мне нравился, равно как и 2001-й, наступивший через пару недель после моего пробуждения. Несмотря на приступы острой ностальгии, я считал, что Большой Лос-Анжелес начала третьего тысячелетия — самое замечательное место из всех, где мне довелось побывать. Весь он был крепкий, деятельный и очень чистый, хотя и был наводнен техникой… и разросся до титанических размеров. План Большой Стройки радовал сердце любого инженера. Если бы еще городские власти смогли лет на десять приостановить иммиграцию, они живо бы справились с жилищной проблемой. Но, поскольку такой возможности не было, им приходилось делать все возможное, мирясь с толпой, что валом валила со стороны Сьерры. Кстати, возможности их (то есть властей) были невероятно огромны, и даже неудачи — величественны.

Честное слово, стоило проспать тридцать лет, чтобы проснуться в такое время, когда люди победили простуду, и никто больше не маялся насморком. Мне это говорило больше, чем исследовательская колония на Венере.

Две перемены меня поразили больше всего — одна большая, даже великая, другая маленькая. Великая — это, конечно, открытие антигравитации. Еще в 1970 году мне приходилось слышать об экспериментах с гравитацией в Бэбсоновском институте, но я не думал, что из этого чего-нибудь получится. Так оно и вышло — теоретическое обоснование антигравитации разработали в Эдинбургском университете. Еще в школе я привык думать, что с гравитацией ничего нельзя поделать, потому что она — свойство самого пространства. Так вот, они просто изменяли пространство. Локально и временно, как раз настолько, чтобы сдвинуть что-нибудь тяжелое. Пока это было возможно только на матушке-Земле, так что для космических полетов не было никакой пользы, но я готов был держать пари, что в 2001 году антигравитация выйдет в космос. Я узнал, что для подъема тела нужно приложить довольно много энергии, да и для спуска — тоже. Кроме того, часть энергии шла на поддержание тела в воздухе. А вот на движение в горизонтальной плоскости, скажем, из Сан-Франциско в Большой Лос-Анжелес, энергии совсем не требовалось — груз скользил куда угодно, словно конькобежец на длинной дистанции.

Здорово!

Я попытался изучать теорию гравитации, но продраться сквозь дебри математики оказалось выше моих сил. Собственно, инженер не обязан быть матфизиком, он должен знать предмет достаточно хорошо, но лишь настолько, насколько это касается практического использования — то есть, помнить рабочие характеристики. А на это моих способностей хватало.

«Маленькая перемена», о которой я заикнулся, касалась женской моды. Меня не шокировало, что на пляжах 1970 года люди загорали, в чем мать родила. Но от того,