Там, где престол сатаны. Том 1 - Александр Нежный

Так же и разговор о стихах. Рыжий собеседник о. Александра признался в поэтических порывах, появление коих он отмечает в себе лет, наверное, с тринадцати – с периода активного полового созревания. Брожение крови – начало поэзии, не так ли? Отец Александр неопределенно пожал плечами. Береза, кстати, полнейшая ерунда, она, если желаете, чудовищная липа, результат натужной подгонки к слезам. Слез-берез. Все эти стократ воспетые русские березы не стоят одной хорошей папиросы. Как, впрочем, и все красоты среднерусской природы, по счастью, обреченной в связи с грядущим и беспощадным натиском городов. Есть, кстати, намерения соорудить в Сотникове большой лесоперерабатывающий завод и протянуть сюда железнодорожную ветку, что означает, в частности, конец здешней вековой дреме. Пора просыпаться, граждане! Гусев-Лейбзон откашлялся и сладко потянулся в деревянном кресле с высокой спинкой, в котором наверняка сиживал господин Козлов и, глядя из окна на крыши града Сотникова и проблескивающую вдали Покшу, курил прекрасный табак и размышлял о достойной партии для своей дочери, чей ангельский облик хранился в душе о. Александра, несмотря на многие годы его ничем не омраченной супружеской жизни. Березы, слезы – лирика, дорогой товарищ. Есть стихи иные.

– Нет больше радости, – отчеканил Гусев, давя папиросу в чугунную пепельницу, украшенную косматой головой льва, – нет лучших музык… ничего, ничего, привыкайте… – заметил он, увидев, должно быть, мелькнувшую на лице о. Александра скептическую насмешку, – как хруст ломаемых жизней и костей. – Он повторил, нацелив зеленый взгляд на ошеломленного слушателя. – …хруст ломаемых жизней и костей. Вот отчего, когда томятся наши взоры, и начинает буйно страсть в груди вскипать, черкнуть мне хочется на вашем приговоре одно бестрепетное: «К стенке! Расстрелять!»

Он лихорадочно схватил чистый лист бумаги, ручку, макнул перо в чернильницу (тоже, кстати, чугунную, тоже украшенную головой льва, правда, с отверстием в ней и откинутой сейчас крышечкой и несомненно составлявшую пару с пепельницей) и с видимым наслаждением начертал эти слова: «К стенке! Расстрелять!», поставив под ними замысловатую подпись, а также день, месяц и год. «А вверху фамилии впишет, – похолодел о. Александр. – Боголюбов Иван Маркович… Боголюбов Петр Иванович… И Боголюбов Александр Иванович… И вся поэзия».

– Ну, – покашливая и успокаиваясь, спросил Гусев, – как вам стишки?

– Жутковатые, – осторожно отозвался о. Александр. – И даже как-то странно…

Он замялся.

Со стороны автора последовало, во-первых, пожелание не робеть, высказанное самым благожелательным тоном, а, во-вторых, предложение выкурить еще одну папиросу из запасов бывшего домовладельца. Мимоходом сделано было замечание, что тщетны попытки господина Козлова укрыться от революции. Мы начали в России, завершим в Европе. Через год-два предлагаю прогулку по Елисейским полям.

Гусев-Лейбзон набросил на плечи черную кожаную куртку. Прохладно. Он подошел к окну и довольно долго разглядывал открывшиеся перед ним виды Сотникова, Покшу, луга за ней, уже покрытые вечерней мглой.

– Как это все, – он медленно опустился в кресло с гримасой отвращения на лице, – убого. И только одно средство вдохнуть в эту тупую, косную, сонную глушь новую жизнь…

– Какое же?» – едва слышно спросил о. Александр.

Вместо ответа Гусев-Лейбзон перекинул ему через стол лист бумаги с заключительными словами его кровавых виршей и его же витиеватой подписью под ними.

– И вы полагаете, – о. Александр поспешно схватил папиросу, закурил, стараясь при этом смотреть мимо рыжего, покашливающего человека, – что у вас есть право?.. – Боясь договорить, он молча указал на слова, не оставляющие никакой надежды: «К стенке! Расстрелять!»

Зеленые, в рыжих ресницах глаза взглянули на него с выражением брезгливого превосходства.

– Право, – сказал Гусев, – в наше время есть всего лишь выражение неограниченной власти. В данном случае и в данном месте – моей.

В груди о. Александра вспыхнуло, он отбросил всякую осторожность.

– Неограниченная власть в конце концов рождает в человеке радость от убийства себе подобных. И тогда хруст ломаемых костей и жизней действительно становится лучшей музыкой. Но хрипы застенка, стоны пыточной, вопли подвешенных на дыбе… – Он замолчал.

– Дальше, дальше! – с улыбкой поощрил его Гусев. – Weiter, как говорят наши друзья-немцы.

– Эту музыку, – с усилием вымолвил о. Александр, – любит дьявол.

Заливистый тонкий хохот прозвучал в ответ, вскоре, однако, прерванный приступом кашля. Отсмеявшись и откашлявшись, Гусев-Лейбзон объявил, что не имеет ни малейшего понятия как о вкусах дьявола, так и о вкусах его вечного соперника Господа Бога, поскольку оба они принадлежат к наиболее неудачным созданиями человеческого воображения. Но почему бы, кстати, не допустить, что мучительная казнь преступившего Закон грешника доставляет Создателю неизъяснимое удовольствие, сравнимое, быть может, с почесыванием его старческих пяток, а смерть какого-нибудь невинного праведника приводит в неописуемый восторг господина дьявола – словно ему только что удалось полноценное соитие с прехорошенькой ведьмочкой?

– Хотя, – еще раз откашлявшись в платок и затем внимательно осмотрев его с обеих сторон, добавил Гусев, – ни Бога, ни дьявола… Лишнее. Всего лишь вздох отупевшей твари. И – соответственно – полное и окончательное уничтожение отжившей свой век церкви, к чему, собственно мы и приступили в Сотникове. Я вас огорчил?

– Но в Москве! – воскликнул о. Александр, с ужасом сознавая, что еще ни на шаг не приблизился к просьбе о папе, напротив – затруднил себе даже беглое упоминание о нем, однако остановиться не мог. – Я там был… И там другие мнения! – И он протянул Гусеву мандат, хлопотами о. Сергия выданный ему Высшим церковным управлением.

– Дано сие, – с подвыванием и явной насмешкой принялся читать тот, – протоиерею… ах, вы протоиерей! что-то, должно быть, начальственное… или я ошибаюсь? …протоиерею Александру Иоанновичу Боголюбову… а-а, Боголюбов! Это ваш, стало быть, братец порол в церкви антисоветчину? И папа ваш за него заложником взят?

– Вы же знаете, – мрачно сказал о. Александр.

– …Боголюбову, настоятелю храма во имя святителя Николая в городе Сотникове… Ну да. Именно та церковь. Рассадник антисоветской пропаганды. …в том, что он является полномочным представителем Высшего церковного управления в Сотникове и Сотниковском уезде. Так не отца вашего в заложники надо было брать, а вас, Александр… э-э… Иоаннович! Вы – настоятель, вы – уполномоченный представитель, и у себя под носом допускаете явную контрреволюцию!

– Берите, – покорно склонил голову о. Александр. – Я готов. Папу только отпустите. И мать Лидию… игумению… Она совсем ни при чем.

– Это еще какая Лидия? Тощая? Черная?

– Игумения монастыря, где ваши… – хотел было влепить ему: «разбойники», но вспомнил о папе и поостерегся: – …солдаты безобразничали.

– Мелочи, – отмахнулся Гусев. – Всякая монашка спит и видит, что ее, наконец, изнасиловали. А тут, наконец, молодой мужик, в военной форме, вообще неотразимо действующей на слабый пол, распаленный, с винтовкой через плечо и раскаленным штыком между ног… Всевышний послал. Читаем далее… Протоиерей Александр Боголюбов в высшей степени лоялен к установившейся в России Советской власти… а братцу своему не велел заткнуться… и предан идеям христианского коммунизма. Христианский коммунизм? Александр… э-э… Иоаннович! Коммунизм не признавал, не признает и никогда не признáет Бога. В этом его сущность. Следовательно, он не может быть ни христианским, ни мусульманским, ни иудейским…

– Христианский, – возразил о. Александр, с гнетущим чувством вины перед Спасителем ощущая предательскую недосказанность каждого своего слова, – здесь не значит: религиозный. Здесь речь о социальной справедливости…

– Желаете сказать, что мы вас выгоним в дверь, а вы влезете в окошко? – Гусев бросил на о. Александра взгляд, который вполне можно было бы назвать задумчивым, если бы не присущее ему безграничное высокомерие. – Вряд ли. Однако читаем. – И он снова уставился в мандат Высшего церковного управления. – В связи с вышеизложенным убедительно просим представителей власти на местах оказывать о. Александру Боголюбову всяческое содействие. Подписи. Печать. Серьезное учреждение, – произнес он презрительно. – Забавно, знаете ли, когда куклы теряют чувство реальности и пытаются держать себя наравне с кукловодами.

– Вы о чем? – глядя в пол, глухо спросил о. Александр.

– А вы меня ненавидите! – тонким своим смехом вдруг залился рыжий его собеседник. – И совершенно справедливо. Ибо я – ваш приговор, ваш последний час и ваш могильщик. Можно было бы, конечно, отправить вас к вашему папе, но, я думаю, ему там и так не скучно.