Там, где престол сатаны. Том 1 - Александр Нежный

– Говорю Господу, – шептала и плакала Аня, – Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него…

– Не приидет к тебе зло, – обращаясь к «Отечеству», медленно и громко говорил о. Александр, – и рана не преближится телеси твоему, яко Ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих. На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия. Яко на Мя упова, и избавлю и, яко позна имя Мое. …долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое.

Затем все вместе вознесли молитву, отводящую от бедствий и обороняющую при нападении врагов, с особенным чувством заключив ее словами: «…но яко имеяй милосердие неизреченное, от всяких мя бед свободи, зовуща: Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя», и завершили молитвой ко Кресту: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его…»

– Ну вот и слава Богу, – легко сказал о. Александр и благословил собравшихся за его семейным столом. – Мир всем!

– И духови твоему! – первой басовито ответила мать Марфа и первая же с удивлением спросила: – А куда ж ты, батюшка, отправился, на ночь глядя?

Отец Александр отшутился, указав на ярко-синее, чуть потемневшее небо.

– Ты, Марфа, лет с полста назад только гулять, небось, выходила в эту пору!

– Я, батюшка… – собралась было ответить бывшая казначея, что в эту пору с тринадцати лет она почитай каждый день выстаивала всенощную, а потом помогала убираться в храме, но Нина ее перебила.

– Ты, в самом деле, далеко ли?!

– Ниночка… – кротко начал он, но и мужу не дала она сказать слова.

– Чтó Ниночка! Ты пойдешь и не вернешься, а Ниночке тут пластаться с тремя девчонками! Петр затеял, – бросила она негодующий взгляд на Анну, – а ты не лезь!

– Ниночка, – с той же кротостью сказал о. Александр, – ты разве забыла, что мы с Петром одного отца дети? И что отец наш – в тюрьме?

– Так он из-за братца твоего в тюрьме! – в голос завопила Нина. – Я дочерей… всех трех… и Ксюшеньку… – рыдала она, – сейчас позову… и чтоб они на колени перед тобой… И я! – и, опустившись на колени, она обхватила ноги о. Александра. – Ради Господа и Пресвятой Его Матери… Саша! Не ходи ты туда!

Он тоже встал перед ней на колени и, обняв ее, поцеловал в мокрые от слез глаза.

– Ненаглядная ты моя… Ты дома посиди с Аннушкой, Марфой и девочками и меня подожди. И не волнуйся. Я, может, с папой и приду. И мать Лидию отмолю. Вот увидишь.

6

Быстро, быстро шел, почти бежал о. Александр, придерживая рукой наперсный крест и молчаливыми кивками отвечая на поклоны встречных прохожих. Кто-то, озираясь, подошел под благословение. «Во имя Отца и Сына и Святого Духа», – бесчувственно произнес о. Александр и побежал дальше – в центр града Сотникова, к двухэтажному особняку с двумя колоннами, подпирающими балкончик в железных кружевах.

Еще вьюношей, то бишь неженатым студентом, был он однажды вместе с папой в этом доме у господина Козлова, ныне проживающего в Париже, то ли на Светлой Седмице, то ли в Духов День по особенному приглашению для собеседования с городской интеллигенцией по вопросам веры и неверия. Чай разносили. На отдельном столике высились бутылки. Папа попросил к чаю рюмочку кагора, сынок же его, осмелев, хватил шустовского коньячка, после чего независимым взором обвел присутствующих. И Боже мой! Какое чудо узрел он, скромно сидящее в углу залы! С небесным взором, темной косой, через плечо переброшенной на грудь, и, главное, с тем трогательным и милым выражением нежного лица, которое вызвало в душе молодого человека непередаваемое смятение чувств, граничащее с безумным желанием подойти к ней и, как в омут головой, произнести всего три слова: «Я вас люблю». Признание, однако, было отсрочено, но зато возникла решимость нынче же вечером преподнести ангелу стихи. Я помню чудное мгновенье… В этом духе. Убедившись, что папа поглощен беседой с хозяином дома и директором банка, слывшим убежденным атеистом, студент духовной академии плеснул себе еще добрую толику шустовского, проглотил, опалил глотку, потянулся за какой-нибудь закуской и краем уха услышал беспечную болтовню двух ему незнакомых и явно нездешних ловеласов, обсуждавших прелести его ангела! Он их испепелил уничтожающим взором. Они, честно говоря, даже не заметили праведного огня в очах молодого Боголюбова. «Хороша хозяйская дочь», – подытожил один. «А хозяйская дочь не ходи гулять в полночь», – промурлыкал другой. Ангел, стало быть, не просто ангел, но еще и дочь, и наследница господина Козлова, владельца несметных, по сотниковским представлениям, богатств. Известие это потрясло студента. Твердыми шагами он приблизился к столику с бутылками и после третьей чары коньяка с горечью прошептал о себе в третьем лице: «И молодой попович, пыл смирив, на ангела с тоской глядит. Так ночью сын земли убогой зрит в небе райские чертоги…»

Со ступенек бывшего особняка господина Козлова лениво поднялся часовой и винтовкой преградил дорогу о. Александру.

– Куда?

– Сюда, – ему в тон ответил о. Александр.

Часовой, курносый крепенький мужичок лет тридцати покачал белобрысой, коротко стриженой головой (фуражка заткнута была у него за пояс).

– Ты, поп, чего-то спутал. Здесь не церква.

– Мне к… – но как назвать злодея? Товарищем? Язык не повернется. Господином? Оскорбится и скажет, что господа в Черном море купаются. Гражданином? Именно. Я, гражданин России Боголюбов, желаю видеть по делу, не терпящему ни малейшего отлагательства, гражданина России Гусева, кроме псевдонима имеющего также натуральную фамилию Лейбзон. Не отказывая Лейбзону и евреям вообще быть полноправными гражданами моего Отечества, не могу не скорбеть о том, что гражданином России должен называть бессердечного убийцу, с сатанинским равнодушием воспринявшего гибель несчастного Михея и велевшего взять в заложники моего престарелого отца, протоиерея Иоанна. – …гражданину Гусеву, – твердо произнес о. Александр. – Срочно!

Сверху раздалось покашливание, а потом и тихий голос прозвучал:

– Петров! Пропусти…

Оба они – и о. Александр, и часовой Петров – подняли головы и увидели, что с кружевного балкончика смотрит на них Гусев-Лейбзон, вышедший, должно быть, подышать свежим вечерним воздухом.

– Есть, товарищ Гусев! – прокричал вслед покинувшему балкон командиру Петров, убрал с дороги о. Александра винтовку и подсказал: – Как на второй етаж взойдешь – дверь налево. Ступай.

«Прошу садиться», – движением рыжей головы указал Гусев-Лейбзон на стул возле стола, за которым он сам сидел в деревянном кресле с высокой резной спинкой, наверняка – как, собственно, и весь дом – брошенном спешно отбывшим в Париж господином Козловым.

Не странно ли, усаживаясь, подумал о. Александр, что этот рыжий человек с зелеными глазами в рыжих ресницах, с чуть вывернутой нижней пухлой губой (неоспоримым признаком грубой чувственности) в чужом доме ведет себя полноправным хозяином – вроде самого господина Козлова в тот памятный вечер, когда в зале на первом этаже, в углу, тихо и скромно сидел ангел? Не странно ли, что он извлекает из шкафа коробку роскошных папирос, сообщая со смехом, что за несколько лет в этом доме никто ничего как следует не искал? Не странно ли, что из письменного прибора на столе он уверенно берет маленький ножичек, ловко вскрывает им коробку и, как свою, прихватывает нижней пухлой губой и верхней, тонкой, папиросу с длинным мундштуком и вторую такую же любезно предлагает о. Александру? И не странно ли, что после разгрома монастыря, убийства Михея и ареста старца Боголюбова он как ни в чем ни бывало, вполне по-свойски, жалуется случайному собеседнику на непреодолимую тягу к табакокурению, решительно запрещенному ему врачами еще с юных лет? Предрасположенность к туберкулезу, знаете ли. А тут еще вместо Ниццы или Крыма два года Нарымского края… Край морозов и скорби, лютых ветров и слез. Не найти в чистом поле милых глазу берез. Стихи?

Отец Александр, проклиная себя, принял предложенную злодеем папиросу. Табак, в самом деле, отменный. Несколько суховат от долгого заточения в шкафу, в котором господин Козлов хранил свои запасы. В подобных случаях книга по домоводству рекомендует чуть сбрызнуть водой, предварительно настоянной на черносливе и перепонках грецких орехов. С другой стороны, совместное курение имеет иногда то преимущество, что устанавливает подобие знакомства между совершенно разными людьми. Между Боголюбовым и Лейбзоном, к примеру, отчего первому возможно будет несколько легче обратиться ко второму с просьбой, ради которой, собственно, он и явился в дом господина Козлова.

Так же и разговор о стихах. Рыжий собеседник о. Александра признался в поэтических порывах, появление коих он отмечает в себе лет, наверное, с тринадцати – с периода активного полового созревания. Брожение крови – начало поэзии, не так ли? Отец Александр неопределенно пожал плечами. Береза, кстати, полнейшая ерунда, она, если желаете, чудовищная липа, результат натужной подгонки к слезам. Слез-берез. Все эти стократ воспетые русские березы не стоят одной хорошей папиросы. Как, впрочем, и все красоты среднерусской природы, по счастью, обреченной в связи с грядущим и беспощадным натиском городов. Есть, кстати, намерения соорудить в Сотникове большой лесоперерабатывающий завод и протянуть сюда железнодорожную ветку, что означает, в частности, конец здешней вековой дреме. Пора просыпаться, граждане! Гусев-Лейбзон откашлялся и сладко потянулся в деревянном кресле с высокой спинкой, в котором наверняка сиживал господин Козлов и, глядя из окна на крыши града Сотникова и проблескивающую вдали Покшу, курил прекрасный табак и размышлял о достойной партии для своей дочери, чей ангельский облик хранился в душе о. Александра, несмотря на многие годы его ничем не омраченной супружеской жизни. Березы, слезы – лирика, дорогой товарищ. Есть стихи иные.