В гору - Анна Оттовна Саксе

— Снял ты с наших плеч тяжесть, — ответил Сурум, — новые люди стали управлять, совсем по-другому все обернулось.

Озол познакомил Сурума с Рендниеком, которому раньше рассказывал о недовольном родственнике.

— Мы почти все совсем не против нового, товарищ Рендниек, — свободно заговорил Сурум с секретарем. — Если с нами разумно потолковать — вот как этой осенью новые руководители, то сдали и по норме и сверх нормы. А в прошлом году на нас только покрикивали да приказывали — так можно из любого крестьянина врага сделать. Конечно, есть еще среди нас всякие люди. На некоторых соседей прямо досада: в хлеву три нерегистрированных коровы стоят, а хозяева ходят да стонут — от одной зарегистрированной не хотят молока сдавать.

— Приятно слышать, что в вашей волости произошли перемены к лучшему, — порадовался Рендниек.

— Во время больших преобразований — то же самое, что во время половодья, — всякий мусор плывет по течению, — философствовал Сурум. — Но придет время — прояснится, и глядишь, весь сор унесло.

— Его унесет еще быстрее, если вы, труженики, больше будете чувствовать себя хозяевами своей земли, — энергично подхватил Рендниек мысль собеседника. — Не надо ждать, пока сорняк сам по себе сгниет. Чем скорей его выполешь, тем лучше. Наведывайтесь почаще к нам в город, рассказывайте, что у вас на душе. Договорились?

Вечер начался исполнением гимнов, которые спел ученический хор под руководством Салениека. Доклад о двадцать девятой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции сделал Рендниек. Потом Эльза поздравила молодежь с успешной работой по восстановлению родной волости. Во время ее речи почтальон передал Мирдзе и Зенте телеграмму из Москвы — привет от Упмалиса всем комсомольцам волости.

После официальной части начались танцы, но случилась неприятность. Свет сначала совсем потух, потом, правда, появился снова, но такой тусклый, как от коптилки. Электромонтер проверил,: нет ли какого-нибудь дефекта в проводке, помогал ему и Арнольд Сурум, но они ничего не нашли. Озол сразу же подумал — не является ли причиной трестовская мельница, от которой Народный дом получал ток? С мельницы все еще не удалось убрать заведующего, слывшего взяточником, — он умел ловко и хитро скрывать свои проделки. Озол поделился с милиционером Канепом своими подозрениями и, пригласив с собой нескольких крестьян и электромонтера, сейчас же отправился на мельницу. Уже издали было слышно, что мельница гудит, — работал большой мукомольный постав.

— Смотри, какой старательный мельник, — усмехнулся Озол, — даже в праздничную ночь не знает покоя.

У коновязи стояла запряженная лошадь. К повозке приближался человек с мешком муки на спине. Завидев людей, он растерялся и хотел бросить мешок наземь, но Канеп подбежал к нему и крикнул:

— Стой!

Человек с мешком остановился, все ниже сгибаясь под тяжестью своей ноши, так что даже его лица нельзя было разглядеть, хотя Канеп посветил карманным фонарем.

— Свое молол или украл? — спросил милиционер.

— Свое, — ответил человек, и по голосу Озол узнал Думиня.

— А разрешение на помол есть? — спросил Канеп.

Молчание.

— Положи мешок на телегу и пойдем выясним.

Выяснилось, что Думинь привез на мельницу полный воз ржи и пшеницы. Разрешения на помол у него не было, так как он уже давно смолол свою норму. Было ясно, что помольщик и заведующий хотели воспользоваться праздничной ночью, когда все активисты будут в Народном доме.

— Откуда у тебя зерно? Под клетью наскреб? Помнишь, как жаловался, что мы твою клеть начисто вымели? — насмешливо спросил Озол.

Думинь хотел солгать, что зерно купил, но выдал себя, не сумев сказать, у кого.

— Дело ясное, — заключил Озол, не желая зря задерживаться. — Составим акт и завтра же на него и заведующего подадим в суд.

Постав остановили, и Народный дом сразу же ярко засветился.

Рендниек и Эльза остались в волости еще на день. Эльза должна была помочь комсомольцам создать первичные организации при сельсоветах, а Рендниек хотел сам побеседовать с крестьянами об организации артели.

Крестьяне собрались у Озола, все в праздничной одежде, с серьезными лицами, — и те, что уже решились, и те, что все еще колебались. Но они все же пришли, и уже это говорило о том, что у людей пробудился интерес к социалистическому хозяйству, хочется как можно больше знать — как там будет, хочется освободиться от сомнений, чтобы уверенно пойти по новому пути.

Рендниек обвел взглядом лица собравшихся крестьян, и ему понравилось, что они смотрят на него открыто и свободно, не как на «начальника», приехавшего сюда для того, чтобы своим присутствием подкрепить Озола, а как на товарища, к которому можно обращаться и от которого можно ждать совета.

После речи Рендниека, как обычно, наступила тишина. Потом слушатели начали наклоняться друг к другу, перешептываться — выскажись, мол, ты.

— Смелее, смелее, — подбадривал Рендниек. — Говорите вслух.

Наконец какой-то старик, откашлявшись, начал:

— Я слыхал такие разговоры — будто в колхозах всех крестьян хотят сделать бедняками. Бедняки, дескать, больше поддерживают Советскую власть. Я-то не знаю, правда ли все это, что говорят, только…

— Вовсе неверно, — ответил Рендниек, не дождавшись конца фразы, потому что крестьянин ее так и не договорил. — Такие слухи распространяются врагами Советской власти. В этих слухах нет ничего нового. Враги Советской власти распространяли их еще раньше, когда русские крестьяне начали объединяться в артели. Мы эксплуататоров свергли для того, чтобы всему народу обеспечить зажиточную жизнь.

— Вот как! — сказал крестьянин. — Чего только не наговорят.

После этого откашлялся и Акментынь.

— Мне хотелось бы знать вот что, — начал он. — У нас опыта еще нет, колхозов мы здесь пока не видели — но не получится ли так, как в девятнадцатом году — помните? Тогда тут в имении устроили колхоз, коммуной, правда, называли. Всех коров и кур у батраков собрали и согнали на большой скотный двор. Я раз видел, как Рикур пахал, а начальник, не помню, как звали, сидел на обочине канавы и, словно староста какой, смотрел, чтобы тот не лентяйничал.

— Ошибки и промахи обычно не забываются, — сказал Рендниек. — В девятнадцатом году в Латвии, действительно, в некоторых местах допустили ошибку, объединяя в коммуны совершенно неподготовленных людей. Да и техники никакой не было.

— Иногда мне опять-таки