Вяземский - Вячеслав Бондаренко

Он не преминул пойти на одну из любимейших актрис своей юности — великую мадам Жорж, блиставшую когда-то в трагических ролях, покорившую сердца Наполеона и Александра I. Она гастролировала в Москве еще в допожарные времена, тридцать лет назад, и тогда Вяземский даже нанес ей восторженный визит… Теперь вместо былой прелестницы перед ним предстала старая баба-яга, плотно оштукатуренная белилами и румянами, манерная и жеманная. Она уверяла Вяземского, что прекрасно помнит и его, и Москву. Но настроение у князя от этого лучше не сделалось.

29 ноября его пригласил в Коллеж де Франс на лекцию по сравнительному праву молодой, но уже известный профессор и политик Эжен Лерминье. Вяземский знал, что Лерминье недавно перешел из либерального лагеря на сторону правительства, но не мог даже предположить, что реакция студентов на это «предательство» будет такой бурной. Стоило Лерминье подняться на кафедру и открыть рот, как аудитория подняла возмущенный рев, а к ногам профессора полетели медные монеты: «Ты хочешь денег? Держи!»… Побледневший Лерминье и Вяземский заперлись от разбушевавшейся толпы в маленькой комнатке, откуда выпрыгнули через окно на улицу… Впрочем, князю это приключение показалось скорее забавным.

Новый 1839 год Вяземский встретил во Франкфурте, в отеле «Россия» — туда приехали Вера Федоровна с Наденькой. Потом уже вполне официально получил разрешение ехать в Париж — нужно было отвезти письмо Канкрина русскому торговому агенту во Франции. 23 января вместе с молодым бароном Александром Штиглицем князь отправился в путь. Веру Федоровну с дочерью нагнали через день в Метце. На этот раз Вяземские провели в Париже больше месяца — и чем дальше, тем больше французская столица разочаровывала путешественников…

Февраль в Париже был темный, сырой, дули ветры, погода преподлейшая. Вяземского лечили пиявками. Все разговоры в салонах только и были, что про политику: на глазах разваливался министерский кабинет, возглавляемый графом Луи Моле, Камера депутатов пылала, все нервничали и прикидывали шансы левых и правых на победу… И Вяземский понял вдруг, что его одолевает скука. Все кругом врали—и утонченный Гизо, который поступал совсем не так, как заявлял месяц назад в газетах, и маленький, с писклявым голосом Тьер… Было в манерах у этих политиков-демократов что-то мещанское, чиновничье, хотя и с примесью заемного барства. И это вечное вранье, это мещанство на высшем уровне так надоедало, что хоть уши затыкай и глаза завязывай. С Ламартином — о политике. Со Стендалем — о политике. Познакомили с Виктором Гюго, хотелось о литературе, а Гюго — о политике, да еще норовил поддеть польским вопросом, какими-то глупыми нападками на русского императора… «Как они не видят, не понимают всей этой чепухи!» — удивлялся Вяземский. 30 марта было наконец объявлено о создании нового временного правительства, это опять вызвало бурю споров…

Только одна встреча получилась хорошей, доброй и далекой от глупой парижской вещественности. Князь повидался с Адамом Мицкевичем. После польского мятежа тот жил в Париже, а совсем недавно ему предложили читать в Лозанне лекции по латинскому языку. Они не виделись одиннадцать лет. Мицкевич сильно постарел, был почти сед, лицо изрезано скорбными морщинами… Оба обрадовались друг другу, сильно и искренне. И хотя, казалось, могли бы говорить о поверженной Польше — нет, заговорили о Пушкине, о Ламартине, о Юлиуше Словацком… Мицкевич написал два года назад статью, где говорил, что после гибели Пушкина в России осталось три «отличных писателя»: Крылов, Жуковский и «князь Вяземский, который блистал бы даже среди французов своим остроумием». Он подарил Вяземскому номер журнала «Глоб» с этой статьей.

Мало-помалу все в Париже начало раздражать Вяземского. «Кто тут виноват? — писал он Валуеву. — Я ли? Париж ли? Вероятно, оба». Приемы скучны: все приезжают на десять минут, раскланиваются и дальше, едва не бегом — за вечер надо успеть еще в три дома. Балы — просто толкотня. Красивых француженок нет в помине, все красавицы — заезжие: испанки или итальянки… Мужчины грубы, неловки и пошлы — или заросшие бородами фаты, или похожие на затянутых купчиков, вышедших погулять в воскресенье… Толкаются, ходят по ногам, и заботы нет никакой. Если кто-то произнесет «excusez-moi»[90], можно быть уверенным, что это не француз… Вяземского поразил один случай: он разговорился на балу с дамой, которой его только что представили. Вблизи было кресло и стояло еще несколько женщин. Парижанка предложила князю присесть, на что тот, естественно, отказался: не в присутствии же дам!.. «Сделайте одолжение, — улыбнулась она, — бросьте ваши петербургские вежливости: здесь никто их не поймет». Лондонское общество куда приличнее парижского… Из писателей приятно общаться только с Мюссе и Сент-Бёвом, прочие чужды друг другу, а если и не чужды, то живут, как кошки с собаками…

Одно было хорошо, как всегда, — итальянская опера. Вяземский слушал «Пуритан» и «Сомнамбулу» Беллини: «Голос Лаблаша как Божий гром перекатывается. Когда поют Рубини и Гризи, душа поет, теплится, благоухает, плачет, а ушки смеются». I апреля слушал «Волшебное озеро» Обера — музыка «очень незначительна», но декорации превосходны. Вместе с итальянцами пел молодой русский тенор Николай Иванов, эмигрировавший на Запад и принявший швейцарское подданство, — про него говорили, что он соперник Рубини, но Вяземский нашел его манеру чересчур приторной и вялой: в прошлом Иванов — певчий придворного церковного хора… Слушал одну из симфоний Бетховена и кратко отметил в дневнике: «Совершенство!»

После Парижа Вяземский хотел отправиться на воды в Бад-Киссинген, но Канкрин неожиданно отказался продлить ему отпуск. Скорее всего, в Петербурге решили, что Вяземский не столько лечится, сколько отдыхает от России (что было, по большому счету, правдой…)- Он просил Валуева похлопотать за него перед великим князем Михаилом, но ничего сделать не удалось — в мае 1839 года Вяземский через Франкфурт и Берлин поехал обратно в Россию, отправив жену и дочь на баденские воды. Нельзя сказать, что возвращался он с сожалением: после февральско-мартовского Парижа Европа опротивела совершенно; не дай Бог, привалит еще такое министерство, которое только и будет что кричать «держи лево!» и всех перебьет… Франция раздражающе неустроенна, живет какими-то химерами; Германия раздражающе правильна и спит мертвым сном… Он решительно пишет про Англию и Италию: «Только эти две страны и стоят чего-нибудь, а все прочее хоть потопом залей». И со странной улыбкой думает, что вот опять — неудача: сколько мечтал о Париже в 18-м, в 22-м, в 28-м!.. Сколько негодовал в душе на знакомых барынь, которые ездили в Париж по сотне раз Бог знает зачем, в то время как ему эта поездка нужна была как воздух… А съездил — и что же?.. Да ничего. Потрясения не случилось, и он отринул от себя шумный и глупый город, занятый пустяками…