Булгаков - Б Соколов

Уж заполонили-то Москву поляки злы, Разобьем мы их, перевешаем, Самого-то короля их в полон возьмем!

Вместе с тем, поляки в либретто даны совсем не карикатурно и не одними только черными красками, а их песни в М. и П. звучат вполне благородно:

Любим, как братьев, литовских вояк, Польшу прославивших в грозных боях!

Смело пойдем мы на штурм вражьих башен, с немцами нам даже дьявол не страшен!

Рыцари наши лавром повиты!

Да живет вечно Речь Посполита!

Подобное изображение «панов», очевидно, было неприемлемым, и неслучайно «польские сцены» были исключены из сделанного в конце 1938 г. радиомонтажа оперы.

Даже польский ротмистр Зборовский, пытающийся предательски убить Пожарского, — это далеко не ходульный злодей, а скорее рыцарь, ослепленный блеском славы и в погоне за ней использующий, хотя и не без колебаний, любые средства и умирающий без раскаянья: «О нет! Не каюсь я ни в чем… и смерти не боюсь… лавром повиты… лавром… Гетман! мне душно… Гетман, где моя слава?.. (Затихает)». Булгаков решает ту же проблему, что и Лев Толстой (1828–1910) в «Войне и мире» (1863–1869) в образах Наполеона и Андрея Болконского, стремящегося к своему «Тулону», причем автор М. и П. приходит к выводу о никчемности славы, добытой ценой смерти других людей.

Бояре — сторонники польского королевича Владислава (будущего короля Владислава IV)(1595–1648), избранного на русский престол, — не жалкие изменники, а люди, по-своему верные долгу. Например, боярин Федька Андронов после поражения поляков в финале восклицает: «Убьют меня, Илья, убьют, не пожалеют! За что, Илья? Ведь присягал я Владиславу и свято я держал присягу! За что, владычица, за что?». Кстати, вопреки исторической правде плохого боярина зовут уменьшительно Федькой, тогда как хорошего сына посадского Илью Пахомова — полным именем, хотя в действительности в начале XVII в. все было наоборот: боярин назывался полным именем, нередко и с отчеством, а посадский сын — только уменьшительно-уничижительным.

В редакции либретто, законченной 20 июля 1936 г., Пожарский высказывал больше жалости к погибшему Зборовскому, чем в окончательном тексте. Приемная дочь Минина Мария снимала с себя черный платок и накрывала им тело погибшего ротмистра. Так же смерть покрывала черным платком ночи главных героев в финале «Мастера и Маргариты». В этой редакции в сцене с пленными поляками и изменниками-боярами Булгаков призывал «милость к падшим»: «НАРОД. Не бей голодных, безоружных! Берите в плен их! ПОЖАРСКИЙ (Трубецкому). Князь, обещай, что их не тронут! ТРУБЕЦКОЙ. Целую крест на этом. ПОЖАРСКИЙ. Ведите в плен их!» В окончательном тексте все эти мотивы по цензурным причинам были смягчены.

Поскольку о присяге царю — в данном случае Владиславу — в М. и П. говорят лишь сторонники поляков, а Минин с Пожарским, равно как и другие ополченцы, о царях — будь то Романовы или какие-нибудь иные — из-за очевидных цензурных соображений помалкивают, то польский лагерь в либретто оперы легко ассоциируется с белым движением в России времен гражданской войны, а ополчение Минина и Пожарского — с красными. Вероятно, в этом одна из причин, почему поляков и их сторонников Булгаков изобразил в М. и П. не без доли благородства, как и героев пьесы «Дни Турбиных». Другой причиной здесь, возможно, явился интерес драматурга к польской культуре, в частности, к творчеству Г. Сенкевича, а также постепенное ослабление негативного образа поляков, сложившегося, скорее всего, еще до революции и в первые послереволюционные годы.

Асафьев из-за нездоровья все откладывал приезд в Москву и оказался здесь только в середине января 1938 г. 16 января Е. С. Булгакова записала: «Вчера наконец появился Асафьев. Пришел. Длинный разговор. Он — человек дерганный. Трудный. Но умен, остер и зол.

Сыграл сцену из «Минина» — Кострому.

Играет настолько хорошо, что даже и музыка понравилась» (очевидно, к композиторскому творчеству Асафьева третья жена драматурга относилась прохладно).

Писатель и композитор продолжали работу над М. и П. Последнее письмо Асафьева Булгакову датировано 4 июня 1938 г. Оно очень печально и, очевидно, от волнения, в некоторых местах превращается в ритмизованную прозу: «Простите что долго Вам не писал. Я так скорбно и горестно похоронил в своей душе «Минина» и прекратил и работу, и помыслы над ним, что не хотелось и Вас тревожить. В Большом театре и в Комитете меня как композитора знать больше не хотят». В дневнике Е. С. Булгаковой Асафьев в последний раз упомянут 2 октября 1938 г.: «М. А. днем пошел в «Националь» навестить Асафьева, хотел объяснить ему свое молчание. Асафьева не застал, говорил с его женой — Ириной Степановной. Вечером Асафьев позвонил». Мы не знаем в точности, как происходил этот, возможно, последний разговор драматурга с композитором. Можно только с уверенностью сказать, что главной причиной того, что М. и П. далее переданного в конце 1938 г. по радио монтажа оркестрованных русских сцен не пошел, была работа над «Иваном Сусаниным». Асафьев и Булгаков отказались выполнить только одно из требований Керженцева — перенести финальную сцену из Кремля в Замоскворечье. У композитора именно с этой сценой был связан весь замысел, рождение которого произошло как раз во многом благодаря старому театральному занавесу «Въезд князя Дмитрия Пожарского и Козьмы Минина-Сухорука в Кремль». А «кремлевский финал» М. и П. почти полностью совпадал с финалом «Ивана Сусанина». Невозможность одновременной постановки двух столь схожих опер стала окончательно ясна всем летом 1938 г., тем более, что переделка оперы Глинки затягивалась. Таким образом, М. и П. мог увидеть сцену только в гипотетическом отдаленном будущем, когда «Иван Сусанин» сойдет с репертуара. Такая перспектива не стимулировала Асафьева к завершению музыки оперы. Она осталась без увертюры и в значительной части не оркестрованной. Оркестровка и увертюра были сделаны только для русских сцен в связи с радиомонтажом 1938 г. Отметим, что песня хора народного ополчения:

Ой, вы, гой еси, люди добрые,

Оставляйте вы свои домы,

Покидайте ваших жен, дочерей,

Пойдем-ка мы сражаться

За матушку за родну землю.

За славный город Москву!

широко исполнялась в годы Великой Отечественной войны (без приведенного выше антипольского окончания).

Интересно, что слова одного из персонажей М. и П., гонца Мокеева, посланного Мининым и Пожарским в Кострому и убитого сторонником Владислава воеводой Шереметьевым: «Ответишь ты, воевода, за меня, гонца…» напоминают речь Ивана Бездомного из одного из ранних вариантов романа «Мастер и Маргарита», написанного в 1931 или 1932 гг.: «Ну, пусть погибнет красная столица, я в лето от Рождества Христова 1943-е все сделал, чтобы спасти ее! Но… но победил ты меня, сын гибели, и заточил меня, спасителя…» Это пророчество в романе было связано с сохранившимся в подготовительных материалах пророчеством французского астролога и врача автора знаменитых «Центурий» (1555) Мишеля Нострадамуса (1503–1566) о конце света в 1943 г. В М. и П. нашествие поляков и захват ими Москвы также получали эсхатологическое истолкование, а Минин и Пожарский выступали в роли новых спасителей Руси от Божьей кары (именно так трактовались выпавшие на страну несчастья в «волжской» арии Минина).

МИХАИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ БЕРЛИОЗ, персонаж романа «Мастер и Маргарита», председатель МАССОЛИТа. Это объединение литераторов, расположившееся в Доме Грибоедова, очевидно, по аналогии с объединением МАСТКОМДРАМ (Мастерская коммунистической драматургии) можно расшифровать как Мастерская (или Мастера) социалистической литературы. Организация, которую возглавляет М. А. Б., пародирует реально существовавшие в 20-е — начале 30-х годов литературные и драматические союзы. Помимо МАСТКОМДРАМа, это РАПП (Российская Ассоциация Пролетарских Писателей), МАПП (Московская Ассоциация Пролетарских Писателей) и др., ориентированные на поддержку постулатов коммунистической идеологии в литературе и искусстве. Некоторыми чертами портрета М. А. Б. напоминает известного поэта, автора антирелигиозных стихов, в том числе «Евангелия от Демьяна», Демьяна Бедного (Ефима Алексеевича Придворова) (1883–1945). Как и Бедный, М. А. Б. «был маленького роста, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в руке, а на хорошо выбритом лице его помещались сверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе». К портрету автора «Евангелия от Демьяна» здесь добавлены роговые очки, а традиционная для Бедного шляпа пирожком из зимней по сезону превращена в летнюю (хотя летние головные уборы обычно так не называют). От Бедного у М. А. Б. его обширная эрудиция. Роговые же очки связывают М. А. Б. не только с подобным ему мнимым иностранцем в Торгсине (см.: «Мастер и Маргарита»), но и с еще одним реальным прототипом — председателем РАППа Леопольдом Леонидовичем Авербахом (1903–1939). Намек на эту фамилию в завуалированной форме присутствует в эпизоде, когда Воланд угощает М. А. Б. и Ивана Бездомного именно тем сортом папирос, каковой желает Бездомный, «Нашей маркой». В связи с этим возникает ассоциация со сценой в погребе Ауэрбаха из «Фауста» (1808–1832) великого немецкого поэта Иоганна Вольфганга Гёте (1749–1832), где Мефистофель мгновенно предоставляет посетителям тот сорт вина, который они желают. Здесь надо иметь в виду практическое тождество фамилий Авербах и Ауэрбах.