Место - Фридрих Горенштейн

– На Щусева написан донос,– сказал я.– У организации имеются такие сведения… Мы с тобой тоже должны написать донос, но такого характера, который либо убедил бы сотрудников КГБ, что человека явно пытаются оклеветать, либо, если засевшие в органах тайные сталинисты дадут все-таки нашему доносу ход, мы должны будем пойти на риск и разоблачить их публично, доказав, что сведения эти высосаны нами из пальца… Следовательно, и прошлый донос также окажется перечеркнутым… Сведения должны быть самые дикие и клеветнические… Ты меня понял? Ты готов?

– Да,– сказал Коля и крепко, по-мужски пожал мне руку.

Кажется невероятным, но этого простого и удачного объяснения не было у меня в начале разговора. Тем не менее я рискнул начать разговор, рассчитывая найти решение в процессе. И риск оказался оправданным. Коля был успокоен, и всякое подозрение с его стороны было нейтрализовано сознанием риска, а возможно, и жертвы, которую от него требовали. Так что сами подозрения относительно характера доноса в глазах Коли теперь выглядели как попытка отказаться от жертвы и избежать риска. Лучшего нельзя было и придумать для честного юноши. Мой план требовал лишь утверждения журналиста и Рты Михайловны.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

К завтраку неожиданно приехала Маша. Приезд ее я промopгал и увидел уже, когда она шла через двор, одетая с дачной смелостью, то есть в сарафан с оголенными плечами и босая. После тex оскорблений и унижений, которым она меня публично подвергла, нежность моя к ней исчезла, но страсть не утихла, а наоборот, я наблюдал за ней из кустов у забора с какой-то жестокой жадностью. Она прошла совсем рядом, как мне показалось, не заметив меня, и я сумел разглядеть у краев свободно сидящего сарафана белые, не тронутыс солнцем девственные участки тела на груди ее и у плеч. Пахло же от нее по-телесному остро и по-дачному свободно и естественно – потом и еще чем-то пряным. Ни от одной женщины и даже от самой Маши ранее, когда я испытывал к ней нежность, не исходил такой манящий и дразнящий запах. Это не был запах любви, а зачатия, запах мгновения, обесценивающего долгую бытовую жизнь. Мышцы мои напряглись, и мне вдруг показалось, что я стою чуть ли не готовый к прыжку. Лишь минут через пять после того, как Маша прошла, я несколько опомнился и отдышался. Судя по всему, Маша пошла к деревянному столу под деревьями, где в погожие дни семья журналиста завтракала и обедала. (Ужинали они, как правило, на застекленной веранде.) И действительно, за столом, где стояли сметана, творог, малосольные огурцы и дымящийся картофель, уже сидели журналист, Рита Михайловна и Маша. Коли не было, и это меня несколько насторожило. Рита Михайловна и журналист улыбнулись мне и показали на место рядом с Машей, которое было свободно.

– Ну нет уж,– глянув на меня как-то быстро и остро, сказала Маша.– Мне не очень приятно сидеть за столом с этим… Да еще рядом…

– Маша,– крикнула Рита Михайловна,– ты опять…

– Опять,– сказала Маша, и у рта ее появились упрямые, злобные складки,– опять, мама… Мне надоел этот маньяк… Черт знает кого вы приводите в дом… Если б вы видели, как он наблюдал за мной из кустов… Как волк… Я даже испугалась…

Значит, она заметила. Меня обдало холодной испариной, точно нечто стыдное, что скрываешь намертво, стало известно всем. Тем более что за столом после этих слов Маши наступила некоторая тягостная и неловкая пауза.

Оставь свои капризы, Маша,– сказала наконец Рита Михайловна (журналист все время молчал, и мне показалось, что лицо у него опухшее от бессонницы. Этот вид мне хорошо знаком). – Ты красивая девушка,– продолжала Рита Михайловна, стремясь игривостью замять неловкость,– неудивительно, что на тебя смотрят молодые люди.

– Молодые черносотенцы…

– Почему черносотенцы? – нарушил наконец молчание журналист.– Что ты вообще понимаешь в этом сложном для России вопросе?…

– Ах, для тебя это уже сложно.– резко сказала Маша,– быстро же ты деградируешь.

– Последнее время, Маша, – сказала Рита Михайловна, – ты не можешь посидеть с родителями за столом две минуты спокойно… Так, чтоб не наговорить пакостей… Ты ведь отлично знаешь, что твой отец всегда помогал и поддерживал евреев… У него все друзья евреи, так что отца самого даже считают евреем, несмотря на то, что он дворянин, уроженец Тверской губернии,– она сказала именно по-старорежимному – «губернии»…– Русского человека вообще редко встретишь в нашем доме,– добавила она уже явно некстати и заговариваясь, потому что и Маша и журналист одновременно посмотрели на Риту Михайловну протестующе, а Маша еще и возмущенно.

– Ну, мама, поздравляю,– сказала Маша,– договорилась ты до ручки… Мне-то наплевать, я взрослая, но Коля ведь еще мальчик…

– Ладно,– быстро сказал журналист,– давайте завтракать, а то мы тут наговорим…

Несмотря на вкусную пищу, ел я торопливо и без аппетита. Близость Маши волновала и пугала меня. А она, высказавшись, ела спокойно, совершенно не обращая на меня внимания.

– Кстати,– сказала она в конце завтрака, когда Глаша подала кофе,– кстати, сегодня у химиков в клубе интересный доклад… Конечно, анонимный, но все равно аншлаг… Билетов не достать, помещение ведь маленькое – столовая, которая по вечерам используется как клуб…

– Что значит «анонимный»,– спросил журналист,– в каком смысле?

– Ах, это теперь распространилось,– сказала Маша,– дается на утверждение в парторганизацию некая общая тема и некий приемлемый текст, а читается иное… Сегодня, например, доклад: «Интернациональный долг советского человека»… Цитаты из Ленина и Маркса… Но суть доклада в секретном пока подзаголовке, да и текст будет почти иной…

– Вот как,– сказал журналист,– какой же?

– Мифологические основы антисемитизма,– сказала Маша.

– Boт как, снова повторил журналист мне показалось, с интересом, потому что Рита Михайловна посмотрела на него с беспокойсгвом.

– Искалечил страну Хрущев, сказала нервно Рита Михайловна.

– Глупая ты, мама, сказала Маша. Тебе бы в Охотном ряду рыбой торговать…

– И это ты говоришь матери при чужом человеке? сказала не нервно уже. а даже как-то устало Рита Михайловна.

– Но не я ведь приглашала сюда этого нахлебника,– сказала Маша, поглядев на меня со злобно-мстительной усмешкой.

– Можешь ты мне пойти навстречу, Маша? – спросила Рита Михайловна.

– Да, мама,– сказала Маша.

– Уезжай, Маша, с дачи сейчас же и не показывайся мне на глаза по крайней мере две недели…

– Хорошо, мама,– сказала Маша,– я так и сделаю.

Обе они говорили спокойно и тихо, несмотря на скандальность ситуации, но если у Риты Михайловны это шло от искренней усталости, вдруг ею овладевшей (очевидно, сказались и волнения ночи, о которых Маша, кажется, не знала), то у Маши это шло от некоего вежливого цинизма, который все-таки начал являться в ней после ряда общественно-политических разочарований, а также чисто женского напора ее цветущего молодого тела, которое она явно ущемляла.

Глянув на Машу (весь завтрак я не осмеливался на нее глядеть, ибо она заметила бы мой взгляд, но когда она поднималась из-за стола, я улучил момент и глянул), так вот, глянув быстро и исподтишка, я почему-то подумал, что, наверно, Маша часто плачет по ночам в подушку. Демонстративно насвистывая и шлепая босыми ногами, Маша ушла в дом, очевидно, переодеваться для поездки в город.

– Ох-хо-хо,– по-старушечьи тягостно вздохнул журналист.

– А где Коля? – спросил я.

– Едва Маша позвонила, что едет, мы его действительно отправили на соседнюю дачу… Нашли предлог… Маша последнее время совсем бешеная стала,– сказала Рита Михайловна.

– У меня все в порядке,– оглядываясь и понизив голос, сказал я.

– Уже? – удивленно и радостно спросила Рита Михайловна.– Говорили с Колей?

– Да… Он согласен… Конечно, пришлось кое-что придумать…– И я в двух словах изложил план доноса в КГБ и мотивы, по которым Коля согласился его подписать.

Рите Михайловне план крайне понравился, журналист же сидел задумавшись.

– Немного по-мальчишечьи,– сказал он наконец.

– Ну и прекрасно,– возразила Рита Михайловна.

– Тише,– сказал журналист.

Маша вышла, одетая по-городскому, в крахмальной, модной тогда юбке пузырем, высоко открывающей ее ноги.

– Машину мне не дашь, папа? – спросила она.

– Нет,– сказал журналист,– мне она понадобится.

– Что ж, я на автобусике,– сказала Маша,– если будешь в городе, заходи… А то о тебе давно уже говорят, что ты заперся и вернулся к своему сталинизму. Мы тебе билет оставим. Может, в дискуссии выступишь… Будет Арский. И из духовной семинарии профессор.

– Мне некогда,– сказал журналист.

– Еще чего не хватало,– добавила Рита Михайловна,– нашла компанию для отца, и так он уже достаточно наделал ошибок.

– Как знаешь,– обращаясь к одному лишь журналисту и грубо игнорируя мать, сказала Маша,– Коле привет… Прячете его от меня… А этого антисемита ему в опекуны выбрали. – Она вдруг повернулась ко мне, погрозила мне кулаком и крикнула: – Эй, ты, махровый… Говнюк черносотенный… Голову оторвем…