Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950 - Иван Сергеевич Шмелев

в Париж. Все это спешно. Все это текущее заматывает время, втягивает, несет куда-то, но душа так страдает. Думаю о тебе и не знаю, как и что ты? Жду письма. Жду узнать все, все о тебе. Лилии стоят дивно в вазе, — ничуть не повяли. По всей комнате дух томящий от них. Мне легче, что я пока предоставлена сама себе. Я не найду никак позиции. Мне тяжело. Да ты все поймешь. Разбирала вещи. Все, все так болезненно напоминает недавнее, бывшее. Как все трудно. И я должна все время себя сковывать, чтобы не распуститься, не испортить себе всего сразу. Помню твой завет быть осмотрительной… У Сережи все неопределенно и тягостно очень. Он не верит в какую-либо благоприятную разрешенность этой путаницы. Надо сделать целый ряд путешествий и шагов и в этом направлении. Я думаю еще и о детях Ивонина: м. б. хорошо было бы их взять с Ксенией Львовной к нам. Они бы с ней объяснялись по-французски, и она же бы могла их взять обратно. Ничего наверняка не могу сказать пока, т. к. надо еще многое взвесить, но это так вот само подумалось. Не отчаивался бы Ивонин, — как-нибудь пристроятся малютки. Я должна поговорить с Аром, надо все согласовать с американскими гостями. Но, если я захотела, то думаю, что и проведу. У нас совсем нет фруктов. Дикие цены на ягоды — почти невозможно покупать — продают по 100 грамм. Представляешь себе, какие цены. Ну, все это неважно. И я вся не в этом. Пишу же о сем оттого, что все тебе пишу. И все смятенно[181] во мне как-то, смущено. И помню твои слова и доводы и стараюсь себя поставить на должную позицию… Сейчас гроза. Уже 11 часов. Думаю о тебе. Помнишь, как условились? Или ты забыл? Был ли ты у доктора? Что с глазом? Я упрекаю себя в том, что замотала тебя, что ты так баловал меня. Это стоило тебе массу сил. Ты так беззаветно все только для меня делал, что мне даже стыдно. Ах, мне за многое стыдно. И ты поймешь меня. Знаю. Нет, это не сущность моя такая. Это какой-то срыв. А лучше бы быть ровной, нежной, мягкой. Ты поймешь. Я почти не спала сегодня и потому какая-то неприкаянная сегодня. Завинчивала, закручивала день. Сейчас вся с тобой. Ну, как же ты? Как? Как хочу увидеть тебя, очутиться в милой квартирке твоей. Ты написал мне?

[Поверх текста: ] Все это не то, что надо сказать, все второстепенно. Заговариваю сама себя. А как мне больно и томительно без тебя!

[На полях: ] Обнимаю тебя нежно и крещу, и целую. Олёк

Пока нет ничего от тебя — вся в томленьи неизвестности, не могу писать.

Нет, не могу сдерживаться, — как горько, как больно мне! Думаю о тебе, о всякой мелочи, о всякой малости. О, как переживаю всякий шаг в метро, эту последнюю поездку нашу. Как все вижу… Твои глаза. Помнишь? Ах, знаю, ты все помнишь!

Ваня… Ваня! Ванечка, Ванюша мой… Иванушка! Я плачу, не могу сдержаться. Начала письмо, помня твое «крэпко». И вот не могу.

Тебе понравились цветы мои? Что ты делаешь? Все хочу знать! Пойди с глазом к врачу!

Ах, если бы хоть Юля пришла к тебе. Или Меркулов.

Пишу им сегодня. Благодарю. Они мне все дороги, т. к. твои друзья. Кланяйся и Серову. Ваня, Ваня. У меня нет слов. Трудно разбирать вещи из чемодана. Они все какие-то _н_а_ш_и_ с тобой стали. Я знаю, ты все поймешь. Но будем крепки. Да, да.

Я хочу творить. И как же я сама во всем виновата! Ваня, слов у меня нету для тебя, и ты это поймешь тоже и простишь мою смуту. Сегодня будут Жуковичи. Ах, зачем я бегала по Парижу, теряла время?! Ваня, Ваня мой, светлый мой, родной, любимый. Как хочет душа простора!.. Ты все знаешь и все поймешь! Обнимаю тебя нежно, ласково, светло. Ольгуна твоя.

128

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

14. VI.46

Вот, Оля, уже 4-й день, как ты уехала, а от тебя, о тебе, — ни слова. Мне трудно, горько. Я нашел твою карточку при цветах… — «кусочек сердца»562. Только — «кусочек»?.. Остальное — кому? Я не принимаю «кусочки», я милостыньки твоей _н_е_ прошу. И померкли твои цветы. Дарят, от любви, дар, да… но не разглашают об этом всем… (этим дар растлевается!) И дар твой — уже не дар, а какое-то подчеркиванье: «вот, смотрите, _к_а_к_ одаряю!» Это то же, что показывать на людях, как целуются… Меня это резнуло: до меня знали и Юля, и Меркулов, и, конечно, Первушины… Что с тобой?! Где твоя скромность, твоя чуткость? Это лишило твой дар всей прелести, и я не хочу видеть цветы, «недевственные». Это все то же повторение _с_л_е_з_ на людях: «И. С. меня обидел»… Чем?! Что о _с_в_е_т_е_ в тебе сказал, о твоей окрыленности..?… Ч_т_о_ ты со мной _в_ы_д_е_л_ы_в_а_л_а, как обращалась!.. издевалась!.. (5-ое июня!563) И — _з_а_ _ч_т_о?!.. Давала не любовь, а подделку, — делая из меня и моей любви… — _ч_т_о?!.. Как я корю себя! негодую, _т_е_п_е_р_ь. Я должен был требовать от тебя всей полноты чувства — или же совсем отказаться от проявлений любви. Мне больно теперь и горько-горько…

Я долго не буду писать тебе, — или совсем не буду. Я душевно _и_с_т_о_м_л_е_н. Все эти 5 недель ты _ж_и_л_а_ _с_а_м_о_л_ю_б_о_в_а_н_ь_е_м, _с_а_м_о_у_п_о_е_н_ь_е_м, _с_а_м_о-у_д_о_в_л_е_т_в_о_р_е_н_ь_е_м… Я был лишь средством, поводом для се-го, — _п_р_е_д_м_е_т_о_м. Сегодня простая деревенщина, моя А[нна] В[асильевна] сказала вдруг: «зачем О. А. Вас так огорчила, так ни за что очернила на людях… убежала и плакала в кухне, твердила — И. С. меня оскорбил! Нет, она очень гордо понимает о себе». Я сказал-крикнул: «молчите, это вас не касается!» Но мне больно было это вдруг услышать. Вот сужденье совсем простого человека. Пусть мы не встретимся больше… — _э_т_о, больное, останется горечью. Я видел от тебя много ласки, счастья… (?!) _л_ю_б_в_и, но странной любви, — но не простой и чистой любви, а какой-то _б_о_л_ь_н_о_й_ любви. Я душевно заболел ото всего этого… Не такой любви я ждал, не на такую имел права. Я тебе все сердце отдал, а _п_о_л_у_ч_и_л… _к_у_с_о_ч_е_к, _к_у_с_о_ч_к_и… Ты не можешь, ты не умеешь _б_р_а_т_ь_ счастье. Ты вся — в страхе, и этот страх извращает и ранит твои чувства ко мне. Нельзя _т_р_е_п_а_т_ь_ любовь, _в_л_а_ч_и_т_ь_ ее на чужих глазах и делать _ч_у_ж_и_х_ зрителями (и осуждающими) самых сокровенных движений