Сталин и писатели Книга четвертая - Бенедикт Сарнов

И тем не менее, с задачей совмещения двух, казалось бы, взаимоисключающих идеологических парадигм Симонов справился не хуже Эйзенштейна. Пожалуй, даже лучше.

Но, решая эту непростую задачу, он пошел другим, своим путем.

В отличие от Эйзенштейна он не стал изображать князя «славянским арийцем», который «всегда выше всех», а рисовал его портрет совсем другими красками:

Был жилист князь и тверд, как камень, Но не широк и ростом мал...

Лицом в отцовскую породу, Он от всего отдельно несБольшой суровый подбородокИ крючковатый жесткий нос

И язык князя не являет «смесь архаически-народного словаря с языком газеты». Это несколько осовремененный, но — живой язык. И уж, конечно, никакой он не атеист, этот симоновский князь:

«Пусть с немцами нас Бог рассудитБез проволочек тут, на льду,При нас мечи, и, будь что будет,Поможем Божьему суду!»

Да и картина взаимоотношений князя с народом не отдает такой грубой фальсификацией, как у Эйзенштейна, где князь «враг богачей, друг, учитель и вождь беззаветно преданного ему народа и, судя по всему, атеист».

Разве вот только к боярам князь у него относится неприязненно:

В подушках прыгая седельных,Вцепясь с отвычки в повода,Бояре ехали отдельно,За каждым челядь в два ряда

Всех, даже самых старых, жирных,Давно ушедших на покой,Сам князь из вотчин их обширныхЖелезной выудил рукой.

Из них любой когда-то бился,Ходил за Новгород в поход,Да конь издох, поход забылся,И меч ржавел который год.

Но князь их всех лишил покоя —Чем на печи околевать,Не лучше ль под стеной псковскоюВо чистом поле воевать?

Уже давно бояре сталиНелюбы князю. Их мечам,Доспехам их из грузной стали, Их несговорчивым речам

Предпочитал людишек ратныхВ простой кольчуге с топором —Он испытал их многократноИ поминал всегда добром!

Во всю дорогу он, со злостиСо всеми наравне гоня,Не дал погреть боярам кости,Ни снять броню, ни слезть с коня.

Но это не противоречит исторической правде. У реального князя с боярами были даже более крупные счеты.

Не противоречит исторической правде и изображенная Симоновым картина взятия Пскова и Ледового побоища.

Но эту — более или менее реалистическую — картину он ВСТАВИЛ В СВОЮ РАМУ.

Названиями глав поэмы служат даты, обозначающие время действия.

Первая глава называется: «1918 год». И это не опечатка. Не в 1240-м и не в 1242 годах происходят события, с описания которых, как можно было бы ожидать, открыв сочинение, которое называется «Ледовое побоище», начинает Симонов свою поэму, а именно в 1918-м:

Всю ночь гремела канонадаБыл Псков обложен с трех сторон.Красногвардейские отрядыС трудом пробились на перрон.

И следом во мгновенье окаСо свистом ворвались сюдаГерманцами до самых оконНапичканные поезда.

Без всякой видимой причиныОдин состав взлетел к чертям.Сто три немецких нижних чина,Три офицера были там.

На рельсах стыли лужи крови,Остатки мяса и костей.Так неприветливо во ПсковеНезваных встретили гостей!

В домах скрывались, свет гасили,Был город темен и колюч.У нас врагу не подносилиНа золоченом блюде ключ.

Продолжая свое описание событий, развернувшихся в захваченном немцами в 1918 году Пскове, Симонов не пренебрег теми же «простейшими символами и элементарными семиотическими приемами», которыми пользовался в своем фильме Эйзенштейн. Но время действия позволяет ему оставаться (пока) на твердых классовых позициях, не смешивая их с национальными:

Для устрашенья населеньяБыл собран на Сенной парад.Держа свирепое равненье,Солдаты шли за рядом ряд.

Безмолвны и длинны, как рыбы,Поставленные на хвосты;Сам Леопольд Баварский прибылРаздать Железные кресты...

А население молчало,Смотрел в молчанье каждый дом,Так на врагов глядят сначала,Чтоб взять за глотку их потом.

Нашлась на целый город толькоПятерка сукиных детей,С подобострастьем, с чувством, с толкомВстречавших «дорогих» гостей.

Пять городских землевладельцев,Решив урвать себе кусок,Сочли за выгодное дельцеСостряпать немцам адресок.

Они покорнейше просили:Чтоб им именья возвратить,Должны германцы пол-РоссииВ ближайший месяц отхватить...

На старой, выцветшей открыткеЗапечатлелся тот момент:Дворянчик, сухонький и жидкий,Читает немцам документ.

Его козлиная бородка(Но он теперь бородку сбрил!),Его повадка и походка(Но он походку изменил!),

Его шикарная визитка(Но он давно визитку снял!) —Его б теперь по той открыткеИ сам фотограф не узнал

Но если он не сдох и бродитВблизи границы по лесам,Таких, как он, везде находятПо волчьим выцветшим глазам...

А немец, с ним заснятый рядом,В гестапо где-нибудь сидитИ двадцать лет всё тем же взглядомНа землю русскую глядит.

Так кончается эта первая глава. А в завершающей поэму последней (точнее — предпоследней) он вновь переносит нас из 1242 года в 1918-й:

Не затихала канонада.Был город полуокружен,Красноармейские отрядыВ него ломились с трех сторон.

Германцы, бросив оборону,Покрытые промозглой тьмой,Поспешно метили вагоны:«Нах Дейтчлянд» — стало быть, домой!

Что ж, добрый путь! Пускай расскажут,Как прелести чужой землиСтоль приглянулись им, что дажеИные спать в нее легли!

На кладбище псковском осталасьБольшая серая скала,Она широко распласталасьПод сенью прусского орла.

И по ранжиру, с чувством меры,Вокруг нее погребеныОтдельно унтер-офицеры,Отдельно нижние чины.

Мне жаль солдат. Они служили,Дрались, не зная за кого,Бесславно головы сложилиВдали от Рейна своего.

Мне жаль солдат. Но раз ты прибылЧужой порядок насаждать —Ты стал врагом. И кто бы ни был —Пощады ты не вправе ждать.

Так он «закольцевал», в такую вот раму вставил свой рассказ о победе новгородского князя Александра Невского над немецкими псами-рыцарями на Чудском озере в 1242 году.

Но и это еще не все.

За этой, как будто бы уже последней, завершающей главой, следует еще одна «ЗАКЛЮЧЕНИЕ. 1937 год»:

Сейчас, когда за школьной партой«Майн кампф» зубрят ученикиИ наци пальцами по картамРоссию делят на куски,

Мы им напомним по порядку —Сначала грозный день, когдаСемь верст ливонцы без оглядкиБежали прочь с Чудского льда.

Потом напомним день паденьяПоследних орденских знамен,Когда, отдавший все владенья,Был Русью орден упразднен.

Напомним памятную дату,Когда Берлин дрожмя дрожал,Когда от русского солдатаВеликий Фридрих вспять бежал.

Напомним им по старым картамМеста, где смерть свою нашлиПруссаки, вместе с БонапартомИскавшие чужой земли.

Напомним, чтоб не забывали,Как на ноябрьском холодуМы прочь штыками выбивалиИх в восемнадцатом году...

Как мы уже тогда их били,Пусть вспомнят эти господа,А мы сейчас сильней, чем были,И будет грозен час, когда,

Не забывая, не прощая,Одним движением вперед,Свою отчизну защищая,Пойдет разгневанный народ.

В общем, как пелось в одной из самых популярных тогдашних наших песен, — «Били, бьем и будем бить!»