Постижение истории - Арнольд Тойнби

Столица универсального государства дает хорошую почву для посева семян духовных, ибо город, исполняющий экуменическую функцию, является уменьшенной копией большого мира. Его тесные кварталы вмещают все нации и классы, все языки и наречия, наследников самых разных религиозных убеждений, а ворота его распахнуты на устремленные вдаль магистрали, ведущие во все концы большого мира. Миссионер в нем может быть услышан и обитателями трущоб, и членами императорского двора. И если ему удается силой своего духа достичь сердца императора, он может надеяться увидеть, как мощная административная машина имперской власти начинает работать на благо церкви.

Столицы империй являются также и пунктами передачи иностранной культуры. Подобную роль играла Вена в Дунайской монархии Габсбургов, С.-Петербург в петровской России, Антиохия-на-Оронте и Селевкия-на-Тигре в империи Селевкидов, Калькутта в Британской империи, Мехико в испанском вице-королевстве Новой Испании и Лима в испанском вице-королевстве Перу.

В большинстве этих городов «источником радиации» чужеземной культуры становилось новое основание, заложенное на новой почве. Так, Петр Великий понял, что самым эффективным методом продвижения западной культуры в Россию будет сооружение новой столицы. Это и явилось причиной, по которой он отверг Москву как столицу, ибо она оставалась цитаделью старой культуры.

Успех использования столиц как передаточных пунктов в процессе распространения культуры позволяет назвать эту черту еще одной возможной функцией столицы, которая используется чужеземными основателями империи. Селевкиды, например, распространяли эллинизм не только через один центр. Слава Селевкидов рождалась не только на берегах Оронта и Тигра, но и в других местах обширных владений – от Селевкии-на-Эвлее до Лаодикеи-на-Лике. Повсюду сеяла они щедрой рукой звездную пыль греческих городов-государств, ожерелье которых украшало Юго-Западную Азию долгие столетия после того, как исчезла с лица земли династия Селевкидов.

Часть пятая

Вселенские церкви

Церковь как «раковая опухоль»

Приступая к анализу вселенских церквей, удобнее всего начать с исследования их отношений с социальной средой, в которой они возникают.

Мы показали, что вселенская церковь рождается в смутное время, наступающее сразу за надломом цивилизации, и раскрывается в политической деятельности универсального государства, представляющего собой попытку остановить упадок и предотвратить крах надломленной цивилизации. Предварительное исследование универсальных государств показало, что основную выгоду из них извлекает вселенская церковь. Посему неудивительно, что, когда универсальное государство вступает в стадию своего заката, те, кто пытается спасти его, начинают с недоверием относиться к универсальной церкви, которая, существуя внутри социального тела и за счет его, не приносит ему реальной пользы. Именно поэтому церковь на первый взгляд воспринимается как социальная опухоль. Оценивая создавшуюся ситуацию, сторонники универсального государства не просто с возмущением констатируют тот факт, что церковь возрастает, а государство умаляется, они целиком и полностью убеждены, что церковь – это извлекающий выгоду паразит, подтачивающий силы общественного организма. Диагноз этот вполне привлекателен, ибо всегда проще объяснить болезнь действием сторонних сил, чем взять на себя ответственность, как интеллектуальную, так и нравственную, за состояние дел.

В период упадка Римской империи обвинения против христианской церкви, впервые письменно зафиксированные Цельсом (178 н.э.), достигли своего апогея, когда империя впала в предсмертную агонию. Этот взрыв антицерковных настроений был наиболее ярко отражен в 416 г. языческим защитником имперского Рима Рутилием Намацианом, описавшим реальную картину колонизации пустынных островов христианскими монахами.

Воинствующая церковь на Земле достигает добрых социальных целей значительно меньшими усилиями, чем мирское общество, побуждения которого направлены непосредственно на сами объекты и ни на что более возвышенное. Иными словами, духовный прогресс индивидуальных душ в этой жизни фактически обеспечивает значительно больший социальный прогресс, чем какой-либо другой процесс. Парадоксальным, но глубоко истинным и важнейшим принципом жизни является то, что для того, чтобы достигнуть какой-то определенной цели, следует стремиться не к самой этой цели, но к чему-то еще более возвышенному, находящемуся за пределами данной цели. В этом смысл притчи Ветхого завета о выборе Соломона (3 Царств. 3, 5-15), а также смысл слов Нового завета об утраченной и обретенной жизни (Матф. 10, 39, и 16, 25; Марк, 8, 35; Лука 9, 24, и 17, 33; Иоанн 12, 25).

Примеры житий св. Антония, удалившегося в египетскую пустыню, и сириянина св. Симеона Столинина, уединившегося в башне [616] в эпоху, когда Римская империя и включенное нее эллинистическое общество вступали в эпоху окончательного распада, подтверждают возможность высшего гармонического сочетания чувства долга перед Богом и долга перед людьми. Уходя от своих ближних, святые вступали в активные отношения со значительно большим кругом лиц, чем если бы они оставались в миру. В конечном итоге они производили на мир более сильное воздействие, чем император или командующий войсками, ибо их устремленность к святости через поиски единения с Богом представляла собой социальное действие, более притягательное для людей, чем любое секулярное социальное служение. Современники сознавали, что отшельники движутся к высшей цели во имя Человечества с полной решимостью и бескорыстием; и этот акт самовыражения через самопожертвование поражал воображение современников, касался их сердец, создавая социальную связь более высокого духовного порядка. Связь эта оказалась очень нужной в период, когда стали разваливаться как экономическая, так и политическая структуры общества.

Забота отшельников о своих ближних, без сомнения, находила признание у своих современников, когда сами отшельники не отходили от избранного ими пути. Однако известны случаи, когда отшельники демонстрировали свою любовь к Человеку и уничижение перед Богом, выходя из затвора и возвращаясь в мир, чтобы принять участие в мирских делах.

Так, в 475-416 гг. св. Даниил Столпник по требованию эмиссаров православного патриарха в Константинополе отказался от затворничества, чтобы спасти православие от монофизитских намерений императора Василиска [617]. Одно только известие о появлении святого в кафедральном соборе перепугало императора и заставило его покинуть столицу и удалиться в императорский дворец, который находился в семи милях от города. Св. Даниил путем психического и физического воздействия настроил священников и народ Константинополя против беспечного властителя в его пригородном убежище. Когда же охрана преградила толпе путь во дворец, святой призвал народ по библейски отрясти дворцовый прах со своих одежд – и это было сделано с таким усердием и энтузиазмом, что большая часть охраны оставила кесаря и примкнула к Столпнику. Напрасно император слал затем письма, умоляя святого вернуться, не помогло и то, что он сам вернулся в Константинополь и снова просил Даниила посетить его уже в столичном дворце. В конце концов император вынужден был сам явиться в собор и пасть ниц у ног святого. Государственное принятие православия стало той ценой, которую он заплатил, чтобы спасти трон.

Это был единственный случай, когда св. Даниил нарушил свое уединение, которое строго соблюдалось в течение сорока двух лет (451-493).

Когда мы устанавливаем диагноз причин надлома эллинистической и индской цивилизаций, философы, безусловно, также должны быть оправданы. Легко доказать, что хотя они появились и раньше, чем святые, но также только после того, как цивилизация получила смертельную рану. И не они были причиной духовного вакуума. Более того, подобно миссионерам высших религий. пришедшим позже, они пытались заполнить вакуум, который уже был создан местным патриотизмом, начавшим с требований абсолютной гражданской верности, а закончившим дискредитацией всех гражданских добродетелей. Тем не менее, если нам пришлось бы судить Философию не за ее исторические грехи против Общества, но за антисоциальные потенции, таящиеся в ее доктринах, идеалах и этосе, мы нашли бы, что она уязвима в большей степени, чем Религия. Наибольшая вина Философии заключается в том, что она стремится переделать идеал Бога в образ человека-мудреца.

Совершить духовный уход из мира значительно проще, чем нести в миру бремя божественной любви и участвовать в трудах преображения. В эллинистическом мире высшая религия появилась в тот момент, когда Философия пребывала в расцвете, обладала богатой традицией и престижем и, казалось бы, могла пленять души, в которых пламя божественной любви угасало. Многие, возможно большинство, в поисках святости оказались на обочине; однако некоторые добравшиеся до высот христианского идеала проявили достаточную силу духа, чтобы спасти остатки христианского общества, когда Рим уже был не в состоянии спасти эллинистическую цивилизацию от гибельных последствий ее же собственных самоубийственных актов.