На рубежах южных (сборник) - Иван Наживин

Атаман надел кафтан, сивую шапку, взял булаву, и все вышли. У вновь отстроенной церкви шумел круг. Но недолго шумел он: единогласно было решено обратиться от злоб своих на путь правильный и тут же чинить над ворами промысел. Те немногие, которые были иного мнения, возражать уже не осмелились. И тут же атаман приказал готовить коней и бударки: конные степью пойдут, а пешие погребут Доном…

Уже чрез три дня, ясным солнечным утром, когда небо то все закутывалось нежными облаками, то вдруг, точно играя, все обнажалось, и смеялось, и ласкало отогревающуюся землю, черкассцы под предводительством самого атамана выступили в поход против голоты. Шли весело: задонский суховей хорошо прохватил степные дороги, грело солнышко, гомонила птица всякая вокруг, и так легко и вольно дышалось этим свежим, крепким и душистым степным ветром.

А сверху к Кагальнику торопился стольник Косогов с отборными рейтарами. Корнило знал это и своих маленько поторапливал: ему хотелось взять Кагальник своими силами. Старичок знал, что знал…

Дозорные прискакали в Кагальник:

– Черкассцы идут!..

Зашумела воровская станица тревожным шумом. Начальные лица хлопотливо расставляли своих воинов по валу и к пушкам. Голос Степана – он точно вырос опять на целый аршин – покрывал собою все. Трошка Балала неистовствовал не меньше Алешки Каторжного, который непременно хотел всем богатеям собственноручно кишки повыпускать. Матвевна, плача злыми слезами, торопилась спрятать детей в хате. Ах, дурак, дурак!.. – думала она, и злобные слезы душили ее.

Вражья конница показалась на правом берегу. Пушки остро сверкали на вешнем солнце. Бударки ровно шли к острову. И было торжественно тихо и на валу, и на челнах. И вот на носу головной бударки встала осанистая фигура Корнилы.

– Эй, Степан!.. – позывисто крикнул он.

– Эй!.. – вставая на валу во весь рост, отозвался зычно Степан.

– Сдавайся…

Степан зло захохотал.

– Вы меня в Черкасск не пустили, а я вас в Кагальник не пущу…

– Сдавайся, а то худо будет… Положись на милость государеву…

– Эй, молодцы… – точно в диком веселье раскатился Степан. – К наряду!.. Круши их, царских ……..!

Пушкари бросились к пушкам… Но жалко фыкнули затравки, и ни одна пушка не взяла…

– А-а, измена!.. – заревел Степан.

– Пушки заговорили, черти… – тревожно побежало по валу. – Ну, теперь, братцы, беда!..

Трошка Балала исступленно метался по валу, возбуждая казаков к бою, но тревога нарастала. Захлопали пищали. Корнило махнул своей сивой шапкой на берег. Пушки черкасские враз закутались круглыми белыми дымками, ахнули чутким эхом берега, и черные ядра тяжело запрыгали и покатились по валу и по городку. Челны затрещали выстрелами и в белом пахучем дыму дружно пошли к острову. Воры дрогнули…

– Вы, эй!.. – загремел Степан к своим. – Который побежит первым, своими руками голову снесу… Бежать некуда – бейся до конца!.. Алешка, стань со своими им в затылок…

На солнечном берегу шла суета черкассцев около своих пушек. И вот снова закутались они белым дымом, снова вздрогнули берега тихого Дона, и снова черные ядра запрыгали промежду голытьбы. Среди перекатной стрельбы пищалей и мушкетов черкассцы дружно и упорно шли на вал. Местами началась уже рукопашная. И вдруг все дрогнуло: Алешка со своими бросился к челнам.

Степан индо взвыл от ярости, но было поздно: Алешка был уже в челнах, а черкассцы ворвались уже за вал. В дикой ярости Степан швырнул оземь свою саблю.

– Эх, зря мы конницу-то не разделили по обоим берегам! – с досадой сказал кто-то из старшин сзади Корнилы. – Уйдут те, сволоча…

– А тебе что, удержать их охота?.. – бросил назад косой взгляд Корнило. – Уйдут – и скатерью дорога. Мы свое дело сделали, а воеводы пусть делают свое… Круши, ребята!.. – громко крикнул он. – И ясыря не брать!

Степан вдруг снова схватил свою саблю.

– Ко мне, ребята!.. – крикнул он. – Жили вместе и помирать будем вместе…

Небольшая кучка наиболее отчаянных бросилась под выстрелами и сабельными ударами к атаману. Корнило поднял булаву.

– Стой!.. Все стой!..

Черкассцы остановились. Глаза их горели злобой: им было тяжко, что порыв их остановили.

– Степан, в последний раз говорю: повинись!.. – сказал громко Корнило. – Не проливай зря крови христианской… Поедем вместе в Москву, к великому государю, и ты сам скажешь ему, какие обиды искусили тебя на воровство… Брось – все равно твое дело проиграно…

Наступило напряженное молчание. Степан, опустив саблю, повесил голову. Многие из его окружения в отчаянии бросили оружие. Он хмуро, как затравленный волк, вышел вперед и с искаженным лицом отдал свою дорогую турецкую саблю Корниле. Алешка Каторжный, уже на том берегу, торопливо уходил со своими к Камышинке, на вольную волюшку… Корнило моргнул казакам, и веревки быстро и жестко опутали все тело Степана. Он не поднял глаз и тогда, когда подвели связанного Фролку.

Среди беспорядочной пищальной стрельбы по всему Кагальнику – казаки уже грабили городок – и хриплого крика встревоженных на своих гнездовьях чаек вдруг послышались женские крики.

– Ироды, черти!.. – отбивалась от наседавшей на нее молодятины Матвевна. – Я-то чему тут притчинна? Нешто это я все затерла?.. Мужняя жена я или нет?..

– Ишь, вырядилась стерьва!.. Боярыня Разина… Дай ей хорошого раза, Грицько, суке кагальницкой!..

Весело на весеннем солнце блеснула сабля, и Матвевна с глухим воем сперва точно недоуменно села на землю, пошарила что-то в воздухе толстыми руками и, вся в крови, завалилась на бок. Дети с громким плачем бросились к ней.

– Бей и их, воровское отродье!.. – крикнул, точно пьяный, молодой великан. – Куды их?..

Опять весело блеснула сабля, и, пискнув по-щенячьи, Параска сунулась носом в землю. Иванко весь ощетинился и, сжав кулачонки и сверкая своими темными пуговками, вдруг махнул по казакам самой ядреной матерщиной. Сперва казаки даже оторопели, потом невольно расхохотались: уж очень чудноў мальчонка картавил! А Иванко вязал и так, и эдак и весь от злобы трясся. Великан боязливо оглянулся назад – не идет ли кто из старшин? – и одним ударом чуть не надвое распластал Иванке голову, мигнул своим, и все через труп мальчонки скрылись в хате…

Грабеж шел по всему городку. Кто сопротивлялся, убивали на месте. Безоружных уже пленных окружили цепью. И тут же на берегу, под лепет донской волны открылся войсковой суд. Он был короток: всех, кроме Степана и Фролки, приговорили к смертной казни, а воровской Кагальник постановлено было сжечь…

Затюкали торопливо топоры, готовя виселицы. Со всех сторон казаки сносили добычу к одному месту, на берег, чтобы потом все подуванить. Но с этой стороны их ждало большое разочарование: у рядовой голоты не нашли почти ничего, кроме оружия, а у других – сущие пустяки. Все было своевременно пропито. Даже у атамана не нашли тех богатств, которых ожидали. И все решили: зарыл стервец, и надо будет в Черкасске пытать как следует, чтобы открыл, где эти богатства его.