На рубежах южных (сборник) - Иван Наживин

Черкассцы, тотчас по отходе Степана, послали в Москву гонца с подробным отчетом о донских событиях. И, как ни боялись казаки вмешательства Москвы в донские дела, они впервые за все существование казачества обратились к Москве с просьбой прислать им на помощь ратную силу, чтобы поскорее покончить с голытьбой и всем этим шатанием. И вот истомленный гонец вернулся: Посольский Приказ, ведавший сношениями с Доном – во главе приказа все стоял боярин Афанасий Лаврентьевич Ордын-Нащокин, – отписывал казакам, чтобы они сами чинили над голотой промысел и доставили бы Степана в Москву на расправу. А на подмогу им велено князю Ромадоновскому отправить стольника Косогова с тысячью отборных рейтаров и драгун…

Вместе с этим распоряжением привез гонец Корниле грамотку от его дружка, молодого, но толкового и обделистого дьяка Шакловитого, который всегда сообщал ему о разных московских новостях, интересных для Дона.

Корнило сидел с гонцом, – бойким, смышленым Авдейкой, племяшом своим, – в начисто выбеленной горнице и внимательно читал послание Шакловитаго. Горница была убрана скромно. На стене, на персидском ковре висело оружие дорогое, до которого Корнило был охотник. В переднем углу, под многочисленными образами, украшенными бумажными цветами и чудесно расшитыми полотенцами, лежала булава, знак атаманского достоинства. Корнило водил скотину, лошадьми занимался, и рыбные тони имел, и деньжонки у старика были, но он был человеком политичным, «ести» своей не показывал и жил скромно.

«…Великий государь получил ваши вести, – медлительно читал Корнило затейливую московскую скоропись своего дружка, – и, обо всем проведав, велел позвать к себе патриарха Иосифа со святителями и сказал: «Ныне ведомо стало от донских казаков, которые пришли в Москву просить милости и отпущения вины своей, что, по многому долготерпению Божию, вор Стенька от злоб своих не престает и на святую церковь воюет, тайно и явно, и православных христиан тщится погубить пуще прежнего, и творит такое, чего и басурманы не чинят: православных людей жжет вместо дров. И мы, великий государь, ревнуя поревновах по Господе Боге Вседержителе, имея попечение о святой Его церкви, за помощь того Бога, терпеть ему, вору, не изволяем. И вы бы, отец и богомолец и великий господин, святейший Иосиф, патриарх московский и всея Руси, с освященным собором совет свой предложили». И патриарх ответствовал ему, великому государю: «По данной нам от Бога благодати, не терпя св. Божией церкви в поругании и православных христиан в погублении, мы, смиренные пастыри словесного стада Христова и блюстители Его закона, того вора Стеньку от стада Христова и от святой церкви, как гнилой уд от тела, отсекаем и проклинаем». И все святители повторили то же, и в тот же день, установленный церковию на поклонение святым иконам, на воспоминание прежде бывших благочестивых царей и князей и всех православных христиан, после литургии, священный собор возгласил анафему вору и богоотступнику и обругателю святой церкви Степану Разину со всеми его единомышленниками… И был о ту пору в соборе попик какой-то непутный, который, сказывают, туда и сюда шатается, и у вас на Дону, сказывали, бывал, а зовут его отец Евдокимом, – и вот как услышал он эту анафему, возьми да и засмейся. Его схватили, повели было в Земскую избу, но он забожился, что по простоте-де он засмеялся, от радости, что разбойника такого прокляли. И понеже оказалась у него в Москве заручка большая, его, постегав маленько для острастки, отпустили, но все же в народ вышло смущение…»

Корнило опустил грамоту. Что-то было ему неприятно. Он нахмурил свои густые, седые брови и задумался. С одной стороны – московская гниль и приказный разбой, с другой – разбой и полное бессилие голоты. Толковой, правильной, хозяйственной жизни не жди ниоткуда, и пес его знает, что теперь делать. О-хо-хо-хо-хо! Прав Степан, что пошел крушить все это, да вот сам-то ничего путного сделать не может… Только крик, да пьянство, да кровопролитие…

– Какой это еще там Евдоким с Дону объявился?.. – спросил он Авдейку.

– Пес его знает… – тряхнув своими остриженными в кружок густыми и золотистыми волосами, сказал Авдейка. – Правда, околачивался он тут и у нас одно время. Чудной старик… Я с им ходил в Москве шествие на осляти посмотреть. Ну, прошли мы с крестным ходом из Успенского собора чрез Спасские ворота к Лобному месту. Там народу вербы из писаных кадушек раздавали. Потом патриарх новый послал за ослом – конь это, белым суконным каптуром покрытый, у них ослом называется… Учеников Господа представляли протопоп один да ключарь. И вот пошли они по осла и отвязали его, а боярин патриарший и говорить: что отрешаете-де осля cиe? И они ему говорят: Господь требует… И повели они коня, под уздцы к Лобному месту, a патриаршие дьяки несут за конем сукно красное да зеленое да ковер. Ну, уселся это патриарх на коня и царь сам конец повода взял, и обратно все пошли в Успенский собор. А подле царя несли жезл его, свечу, вербу и полотенце. Стрельцы это весь путь разноцветными сукнами устилали. А впереди всех на красных санях здоровенную вербу везут на шести конях серых в цветных бархатных покрывалах и с перьями на головах; на вербе яблоки, груши понавешаны, инжир, стручки Цареградские и орехи всякие… Ну, глядел, глядел мой Евдоким да и засмеялся: везде, грит, обман – какое же-де это осля, коли это конь?.. А потом помолчал, помолчал, подумал да опять засмеялся: конь это али осел, все одно это, – иносказание cиe так понимать надо, что осля cиe это народ православный и едут на нем попы, а царь за повод ведет… Такой дерзкий попишка, беда!.. – смеялся Авдейка, и никак нельзя было понять, осуждает он или одобряет дерзкого попишку.

В сенях вдруг послышались мужские голоса. Корнило быстро спрятал грамотку Шакловитого и поднялся навстречу гостям. Вошло несколько казаков. Помолились на образа, поздоровались с атаманом.

– На круг выходи, атаман… – сказал один из них, высокий богатырь с вытекшим глазом и седой бородищей. – Так ли, эдак ли, а кончать надо. Потом, как дороги пообсохнут, опять к Стеньке со всех сторон голота ползет, – надо дело доводить до конца теперь же…

– А наши-то казаки как? – спросил Корнило.

– Рвут и мечут… – вперебой отвечали казаки. – Покою, кричат, нету. Голодуха опять будет, коли припасу из Москвы не пришлют. И опять же ни пороху, ни свинцу, все на исходе, а в Азове у турок опять многолюдство замечается. Так и беды наживешь с чертями да такой, что и не выгребешь!.. Тут от Степана письма кто-то по городу раскидал, так, не читавши, в клочья и рвут. Злобно берутся, – что-то выйдет?..

Атаман надел кафтан, сивую шапку, взял булаву, и все вышли. У вновь отстроенной церкви шумел круг. Но недолго шумел он: единогласно было решено обратиться от злоб своих на путь правильный и тут же чинить над ворами промысел. Те немногие, которые были иного мнения, возражать уже не осмелились. И тут же атаман приказал готовить коней и бударки: конные степью пойдут, а пешие погребут Доном…