Собрание сочинений в шести томах. т 1 - Юз Алешковский

Выпили. Закусили. Похристосовались.

– Да, Рука, – говорит Пашка, – теперь уже ясно, что эта Сила, эта падла, эта проклятая Идея оказалась сильней нас. Если бы не война, ей была бы крышка с присыпкой. Сучка усатая понимала это, понимала! Знала о скоплении войск на границах, то есть фактически о самой войне. Все думают, что он до последней секунды надеялся на то, что Гитлер одумается, покипятившись, но войны не начнет! Да он, сукоедина, боялся как раз упредительного выступления, которое могло бы действительно пужануть фюрера, и тогда неизвестно, чем кончился бы для Сталина тот период истории… Царство Небесное всем погибшим из-за этой усатой мандавошки! Не свалить нам теперь Идею, Рука. Не свалить. Пол-России в развалинах. Как-никак, а жить надо. Строить и жить. И без лозунгов мудацких лично мне в моей области не обойтись. Обидно. И временами, веришь, страх меня берет: ору я с трибун насчет вперед к коммунизму и понимаю, что пустота, бездонная пустота за моими словами, ничего за ними нет, но все-таки ору, цитирую, втолковываю, не веря ни одному своему слову, но что бы я, думаю, сказал в тот момент другое? И знаешь, кому завидую тут же на трибуне? Форду какому-нибудь или губернатору штата Техас. Ну почему они не шаландаются по митингам пару раз на дню? Не приказывают они повышать эффективность, улучшать качество, не целуют токарей за перевыполнение плана, не плачут от счастья, когда сообщают им о миллионном метре ситца, сотканном героическим коллективом, и не бегут, в свою очередь, сообщить об этой сногсшибательной новости Рузвельту и Трумэну. Не бегут, не митингуют, не волокут никого в коммунизм, а уголек рубают, нефть гонят, автомобилями весь мир завалили, жратвы у них полно, хотя Трумэн не лобызается с доярками и не награждает фермера орденом трудового американского знамени… Блевать меня, Рука, тянет от всей этой говорильни и здравиц. Обобранные до нитки крепостные мои крестьяне снятся мне по ночам, и бывает по неделям не вылазит из башки гнусное, рабское слово трудодень… тру… тру… тру… тру… Как напьюсь, так вылетает оно до следующего запоя. Неужели же, Рука, так и подохнем мы в этой лжи, с дубинками да погонялками в руках, раскидывая народу по праздникам пряничные ордена и медали? Как ты думаешь, Рука?

Крепиться у меня больше не было сил. Губы задрожали, я упал, спрятав голову в ладони, на колодину, на то место, куда вы усадили меня тогда, бутылка упала, яички пасхальные покатились по первой травке с берега в речку, а я вою в голос, как в детстве, и не верится мне, что вот сейчас утру я слезы, облегчив душу, гляну вокруг и не увижу ни деревни, ни телят на выпасе, ни первого гусиного выводка, ни отца в огороде, ни мать, идущую с коромыслом по воду, не верится мне, что ничего не увижу и что я – это я – одинокое, бездомное, искалеченное существо, отправившее на тот свет несколько десятков таких же, в общем, жертв дьявольской силы, как я.

Пашка силком оторвал меня от колодины. Я обхватил ее руками и не хотел вставать…

Что с вами, гражданин Гуров?… Встаньте с пола!… Встать! Прекратите рев!… И не уверяйте, что пронзила вас вина передо мною… Не верю… Вы отчаянно хватаетесь за соломинку, а если бы не потеряли способности здравомыслия, то поняли бы, что нет у вас шансов на спасение… И не веселите меня сбивчивыми извинениями. Это очень смешно. Пардон, дядя, я вам яички отморозил! Смешно…

Ну, хорошо. Раз вы уверяете, что в душе вашей произошел «критический сдвиг и перелом», если правда то, что «пронзила вас вина» и вы «как бы побывали в моей шкуре», ощутив мое унижение и боль, то колитесь! Замочили вы лично Коллективу Львовну Скотникову?… Опять «нет!»… Но и я не фраер с седыми висками. Ты ищешь, крыса, шанса, последние лихорадочно перебираешь варианты! Критический сдвиг в тебе, видите ли, произошел! Последний раз спрашиваю: убивал?… Нет. Хорошо. Рябов! Давай сюда вещественные доказательства паскудной вины Гурова. Он мне окончательно надоел…

62

Характер вашего отчаянного запирательства становится мне любопытным, но допустить, что преступление вытравлено из вашей памяти, как глист из пуза, я тоже не могу… Помолчите. Раз я решил расколоть вас, то расколю. А вот зачем мне вас раскалывать, вам знать не положено. Если вы игрок – попытайтесь разгадать мою комбинацию… Не можете?… Вот и помалкивайте.

В разговоре с Вигельской я напоролся на интересную деталь, уверившую меня в вашей виновности. Мадам, бешено ревновавшая своего мужа, обшмонала однажды его пиджачишко. Что же она надыбала в нем?… Извините, что опять пользуюсь лексикой тюремных надзирателей… Она надыбала в нем свидетельство о смерти Коллективы Львовны Скотниковой, заранее приготовленное Вигельским.

Сюжет складывался так: после одной из истерик Вигельской доктор якобы на коленях молил ее о прощении и поклялся навсегда покончить с одной своей невинной связишкой, в которой ничего, кроме непроизвольных эрекций, по его словам, не было. Вигельская решила, что «невинная связишка» – это Скотникова, и романтически-страстно ждала ее уничтожения. Заяви она тогда в органы или предупреди Коллективу, и опять-таки кто знает, как сложилась бы ваша судьба… Вигельская восхищалась несколько дней своим мужем, решившимся, как она полагала, на высшую меру ради сохранения семьи… Милая ситуация…

Я не перестану удивляться, какие странные метастазы лжи и заблуждений распускает иногда преступление или преступная идея, превращаясь порой в ряд самостоятельных вроде бы сюжетов.

Будете упираться? Я ведь начинаю понимать, почему вы упираетесь тем сильнее, чем ближе несомненные свидетельства вашей вины. Вы чуете непреодолимый бессознательный интерес к механизму разоблачения, но не можете допустить, что работать он начал в тот момент, когда вы впервые задумались об устранении Скотниковой, и работал все эти годы. Вам нужны доказательства его существования и его направленного стремления в эту минуту нашей беседы. И я иногда понимаю вас: трудно согласиться, что гора времени, похоронившая под собой и не такие преступления, перемоловшая детали их в прах, смешавшая до полной неразличимости и причины, и следствия, сохранит каким-то образом целехоньким ваше дело, и неведомые стихии обнажат его, как обнажают потоки вод пласты иных веков с погремушками доисторической жизни и смерти.

Понимаю я вас иногда. И, может быть, даже вы, упираясь, более правы, чем я, когда торопливо давлю на вас. Должно, очевидно, существовать время разоблачения, не укладывающееся в прокурорские санкции, плюющее на желание криминалиста сжать сроки, а также на надежду негодяев, мечтающих растянуть эти сроки на всю жизнь и еще дольше.

Итак, Вигельская ждала расправы совращенного мужа с совратительницей и, по ее словам, волновалась больше, чем на фильме «Чапаев». В том, что доктор блестяще проведет «операцию», она не сомневалась. И вот в день, указанный на свидетельстве о смерти, Вигельский явился домой, устало поставил саквояжик с эскулапскими принадлежностями на пол и сказал супруге, не подозревая, что она настроена театрализованно и таращит на него глаза, как на Гамлета, обреченного вот-вот проткнуть шпагой Полония, или на эсерку Каплан, пробирающуюся в толпе рабочих к своей жертве.

– Ты представляешь?… Скотникову хватил удар. Мгновенная смерть. Молодая женщина. Это бывает с людьми, подверженными половым излишествам… Мы все должны умерить наш пыл. Поговаривают о ее патологической жестокости и подлости…

Оставим Вигельских… Много бы я сейчас отдал за возможность побыть пару минут в вашей шкуре, в вашем аду и тут же выйти из этого смрада обратно. Представляю, с каким сладостным чувством освобождения провели вы ту первую ночь, не содрогаясь от присутствия в доме покойницы, сжимая в кулаке две прелестные жемчужины. На следующий день привезли дубовый гроб со склада, из царских еще запасов. Вы одели Скотникову в ее китель, пошитый по-сталински, и фуражку. Бандитка двадцатых и тридцатых годов лежала в гробу, утопая в цветах и тайне смерти. После этого вы вызвали телеграммой Электру. Правильно. Затем гроб с телом Скотниковой стоял сутки в клубе управления. Затем мадам похоронили, и сейчас вы поимеете минуту, которая воздаст вам за бесконечное счастье удачи, испытанное вами при возвращении с кладбища на партийные поминки, когда вы поддерживали сильной рукой настоящего мужчины слабую руку сироты Эленьки.

Рябов!… Волоките его сюда… Не бойтесь, не рассыпется… Смотрите внимательно, гражданин Гуров!… Смотрите! Я рискую, что хватит вас кондрашка, но вы смотрите!

Узнаете гроб? Это – дуб мореный. Он бывает по двести лет в сырой земле не вянет, а в песке может цивилизацию нашу чудесную пережить!

Думаете, мистифицирую?… Нет! Открывайте крышку, Рябов! А вы, гражданин Гуров, не глупите, воспринимайте реальность, может, крохи пользы какой-нибудь вытянете для себя…