Впереди идущие - Алексей Новиков

В Париже ему будет вполне достаточно, если он изучит те новые великие вопросы, которыми занят Запад и которые России придется решить самобытно, по-своему, для себя.

Споры поднимал Герцен. Это были все те же его мысли о бесплодии правящей во Франции буржуазии. Не буржуазия, а класс работников является движущей силой прогресса в последнее время. Следовал категорический вывод Герцена: у буржуазии нет прошлого. У нее нет будущности. Ненависть к растленному, разбогатевшему мещанству эпохи короля Луи-Филиппа мешала Герцену взглянуть на буржуазию исторически, он готов был зачеркнуть прошлое буржуазии и ее прогрессивную роль на былых этапах истории.

Герцену возражал Анненков: нельзя толковать понятие буржуазии так неопределенно и сбивчиво; буржуазия есть и крупная, и средняя, и мелкая. У разных групп разные роли, разные интересы.

– Буржуазия – только зло! – настаивал Бакунин. – Ее надо полностью уничтожить, тогда все пойдет хорошо. – Михаил Александрович менее всего думал о том, при каких исторических условиях эта задача могла бы быть решена.

– Легкое дело воевать на словах, – вмешивался Белинский. – Не случайно родилась буржуазия, она не выросла, словно гриб. Нельзя сбрасывать со счетов историю, в том числе и великую историю буржуазии.

Впрочем, Белинскому было ясно и другое: сейчас владычество капиталистов покрыло современную Францию неслыханным позором. В этом он был целиком согласен с Герценом.

Политические дела Франции обсуждались в квартире Герцена на улице Мариньи. Словно бы и не имели все эти вопросы непосредственного отношения к России. В России еще только ощущалась возможность нарождения буржуазии. В России не было пролетариата, о котором применительно к Франции с таким сочувствием говорил Герцен. Но все настойчивее была мысль: вопрос о буржуазии, а следовательно, и все другие вопросы так или иначе встанут в России.

Два события произошли в это время в Париже.

Вышла в свет книга, о которой Анненков рассказывал Белинскому еще в Зальцбрунне. Книга называлась: «Нищета философии. Ответ на Философию нищеты господина Прудона». Карл Маркс впервые печатно формулировал в этой книге принципы материалистического понимания истории, устанавливал зависимость между способом производства и борьбой классов, давал первый очерк развития капитализма.

Парижская печать не откликнулась на «Философию нищеты» ни единой рецензией. И сама книга, казалось, потонула в бурлящей парижской жизни.

Но именно в Париже и произошли вскоре события, имевшие прямое отношение к классовой борьбе, о которой писал Маркс.

В самом конце августа на улице Сент-Оноре, в центре города, собралась огромная толпа. По сведениям газеты «Реформа», поводом был конфликт между хозяином сапожной мастерской и рабочими из-за заработной платы. На улицу Сент-Оноре были высланы усиленные наряды полиции и войска. Спокойствие было восстановлено. Но ненадолго. Толпа снова собирается. Хозяева закрывают магазины, полиция производит аресты.

Однако в следующие дни улица Сент-Оноре уже напоминает военный бивуак. Орган левой буржуазии, газета «Реформа» не скрывает недовольства выступлением толпы, среди которой преобладают блузники.

Волнения кончились так же неожиданно, как и начались. Правительство приписало эти волнения подстрекательству иностранцев. Несколько человек было выслано. Арестованных французов приговорили к денежному штрафу.

Газеты перестали писать о загадочных событиях на улице Сент-Оноре. А между тем это было выступление парижского пролетариата на исторической сцене. Правда, полиция не встретила организованного сопротивления. Дело ограничилось отдельными схватками. И шаги истории не были услышаны в Париже, хотя до революции оставалось едва полгода.

У Герцена продолжались ежедневные сходки. Герцен приготовил статьи для «Современника». Они так и будут называться «Письма с улицы Мариньи». Автор с огромным сочувствием писал о работниках, о скромных воскресных балах работниц, о трудолюбивом Париже простых людей. Не таков буржуа, собственник, лавочник, рантье. Пожалуй, театр всего больше выражает потребности, интересы и вкусы мещанства.

– Я очень хорошо помню о русской цензуре, – говорил Герцен Белинскому, знакомя его со своими «Письмами». – Но можно же говорить о пьесах, которым рукоплещут парижские лавочники? ,

Первые письма Герцена ушли в Петербург. Белинский томился от нетерпения: ехать, давно пора ему ехать! А выехать один никак не решался. Не было уверенности в своих силах. Белинского мучил кашель; снова чувствовал он озноб, одышку и слабость. Ни бог, ни наука, ни сам доктор Мальмор, очевидно, не помогли. Скорее бы вернуться в Россию, пока не иссякли силы!

Виссарион Григорьевич бодрился, а сам просил: пусть хоть кто-нибудь проводит его до Берлина, а там посадит в поезд на Штеттин. Анненков обещал подыскать подходящего человека.

…Не раз возвращался Белинский к своей переписке с Гоголем. От Гоголя не было ни слуха. И вдруг Гоголь решил произвести новую разведку через Анненкова. Николай Васильевич задержался в Остенде, но пристально следил за деятельностью молодых писателей, действовавших на поле, покинутом им. Гоголь спрашивал в письме к Анненкову о Герцене: «Я слышал о нем очень много хорошего. О нем люди всех партий отзываются как о благороднейшем человеке. Это лучшая репутация в нынешнее время. Когда буду в Москве, познакомлюсь с ним непременно, а покуда известите меня, что он делает, что его более занимает». Следующий запрос касался Тургенева: «Изобразите мне также портрет молодого Тургенева, чтобы я получил о нем понятие как о человеке; как писателя, я отчасти его знаю: сколько могу судить по тому, что прочел, талант в нем замечательный и обещает большую деятельность в будущем…»

В письме был вопрос и о Белинском, правда, странный: Гоголь спрашивал, женат ли Белинский или нет; ему кто-то сказывал, что Белинский женился. Вот и все, что заинтересовало Гоголя на этот раз. Ни словом не коснулся недавней переписки, будто ее и вовсе не было. Боялся повторить то, в чем однажды признался Белинскому: «Может быть, и в ваших словах есть часть правды». Сколько ни уходил от этой правды автор «Переписки», уйти от нее все-таки не мог. Пройдут годы, и в продолжении «Мертвых душ» появится новое начало:

«Зачем же изображать бедность, да бедность, да несовершенство нашей жизни, выкапывая людей из глуши, из отдаленных закоулков государства? Что же делать, если уже такого свойства сочинитель и, заболев собственным несовершенством, уже и не может изображать он ничего другого, как только бедность, да бедность, да несовершенство нашей жизни…»