Дом Цепей (litres) - Стивен Эриксон

Крик вышел беззвучным.

Огромная — невозможно огромная — рдеющая рана прореза́ла черноту, пламя, как гной, текло вдоль её рваных краёв. Серые спирали вихрей хаоса вырывались из неё острыми завитками.

И гиганты падали в её зев. Один за другим. Чтобы исчезнуть. Это откровение переполнило его разум.

Вот так Увечного бога занесло в наш мир. Через этот… этот ужасный порез. И гиганты… последовали за ним. Как войско за командиром.

Или как войско преследователей.

Неужели все нефритовые гиганты появляются в его собственном мире? Это казалось невозможным. В таком случае они присутствовали бы в бесчисленных местах. Присутствовали бы неизбежно и зримо. Нет, рана была громадна, гиганты уменьшались до размеров пятнышка, прежде чем достигали её голодного провала. Раны, подобные этой, способны поглотить тысячи миров. Десятки, сотни тысяч.

Возможно, всё, чему он стал свидетелем, было просто галлюцинацией, порождением горячки, вызванной хен’барой.

Но ясность была почти болезненной, видение столь жестоко… странным… что Геборик верил в его подлинность или, по крайней мере, считал порождением собственного разума, образами, которые мог понять, — статуи и раны, вихри и кровотечение, вечное море звёзд и миров…

Сосредоточившись на миг, он снова обернулся. Лицом к этому бесконечному движению.

И поплыл к ближайшему гиганту.

Тот состоял только из торса и головы, его отсечённые конечности вращались позади.

Громада скоро воздвиглась перед ним, слишком быстрая, слишком огромная. Геборика охватила внезапная паника. Он мог заглянуть внутрь этого тела, как если бы мир внутри нефрита был соразмерен его собственному миру.

Фигуры. Тела, такие же, как у него. Люди, тысячи тысяч, все пойманы внутри статуи. Пойманы… и кричат. Лица перекошены от ужаса.

Всё множество этих лиц внезапно обратилось к нему. Рты распахнулись в немом крике — предостережения ли, голода, страха — сказать было невозможно. Если они и кричали, звук не долетал до него.

Геборик ответил им собственным беззвучным криком и отчаянно бросился в сторону, прочь с пути статуи. Ибо теперь ему казалось, что он понимает: все они были пленниками, пойманными в ловушку каменной плоти, охваченными некой неведомой мукой.

Затем он оказался позади, взвихрённый след полёта сломанной статуи увлёк его. Вертясь в пустоте, Геборик уловил ещё одну нефритовую вспышку, прямо перед собой.

Рука.

Палец обрушился вниз, словно нанося удар.

Старик заорал, когда удар настиг его.

Но не почувствовал прикосновения: чернота попросту исчезла, и море стало изумрудно-зелёным, холодным, как сама смерть.

Геборик очутился посреди толпы корчащихся, воющих фигур.

Звук был оглушающим. Пошевелиться было невозможно — его руки и ноги оказались зажаты телами соседей. Он был не в состоянии вздохнуть.

Пленник.

Голоса ревели в его черепе. Слишком многочисленные, они кричали на языках, которые он не мог не то что понять, но и просто распознать. Словно штормовые волны, бьющиеся о берег, звук молотом колотился в нём, вздымаясь и опадая, ритм ускорялся, а слабое зелёное свечение начинали пронизывать красные пятна. Геборик не мог обернуться, но ему это было не нужно, чтобы понять: остаются мгновения до того, как рана поглотит их всех.

Затем сквозь грохот протянулась нить слов, близкая, как если бы шёпот звучал в его ухе, и он понял их.

— Ты пришёл оттуда. Что мы найдём там, Безрукий? Что лежит за разрезом?

Заговорил другой голос, громче и повелительнее:

— Какой бог сейчас владеет твоими руками, старик? Скажи мне! Даже их призраков нет здесь, — кто тебя за них держит? Скажи!

— Здесь нет богов, — вмешался третий голос, на сей раз женский.

— Это ты так говоришь! — донёсся другой, наполненный злобой. — В твоём пустом, бесплодном, жалком мире!

— Боги суть порождение веры, а вера мертва. Мы убили её своим могучим интеллектом. Вы же были слишком примитивны…

— Убивать богов нетрудно. Это легчайшее из всех убийств. Однако это не мера интеллекта. И даже не мера цивилизации. Воистину, безразличие, с которым наносятся такие смертельные удары, сама по себе есть форма невежества.

— Скорее беспамятства. В конце концов, боги не так и важны; превзойти себя, выйти за пределы себя самого — вот что придаёт смертному достоинство…

— Склонить колени перед Порядком? Ты слепая дура…

— Порядок? Я говорю о сострадании…

— Отлично, продолжай! Выйди за пределы, Леандрис! Или нет, даже лучше, — просто выйди вон.

— Лишь новоприбывший способен на это, Касса. И ему лучше поторопиться.

Изогнувшись, Геборик сумел взглянуть вниз и мельком увидел своё левое предплечье, запястье, кисть, — которой не было. Бог. Бог забрал их. Я был слеп, не видя этого, — меня ослепили призрачные руки нефрита…

Он вскинул голову, когда крики и вопли внезапно достигли пика, оглушающие, умопомрачительные. Мир стал красным, кроваво-алым…

Что-то потянуло его за руки. Сильно. Раз. Другой.

Темнота.

Геборик открыл глаза. Увидел над собой бесцветную парусину шатра. Вдохнул холодный воздух.

Почти нечеловеческий звук вырвался у него из горла, и Геборик перевернулся на бок под одеялами, свернувшись в клубок. Дрожь пробежала по его телу.

Бог. Бог нашёл меня.

Но какой бог?

Стояла ночь. До рассвета, наверное, оставался всего один колокол. Лагерь снаружи безмолвствовал, если не считать отдалённого, печального воя пустынных волков.

Немного погодя Геборик зашевелился вновь. Огонь кизяков погас. Ни одна лампа не горела. Он откинул одеяла, медленно сел.

И уставился на свои руки, отказываясь верить глазам.

Они остались призрачными, но отатарал исчез. Сила нефрита осталась, глухо пульсируя. Но теперь рубцы черноты пронизывали её. Точно языки жидкого огня, полосы охватывали тыльную часть его кистей и тянулись вверх, изгибаясь там, где карабкались по предплечьям.

Форма его татуировок изменилась.

И в этой глубочайшей темноте он видел. Нечеловечески остро, каждую мелкую деталь, словно на дворе стоял день.

Он повернул голову на звук и движение, но то был просто ризан, который лёгко, словно лист, сел на крышу шатра.

Ризан? На крыше шатра?

Желудок Геборика заурчал от внезапного голода.

Старик снова взглянул на свои татуировки. Я обрёл нового бога. Хоть и не искал его. И я даже знаю кого. И чего.

Горечь наполнила его.