Распутин - Иван Наживин

Евгений Иванович зашел в редакцию, но не успел он спросить старого Афанасия, кто там есть, как дверь из библиотеки разом распахнулась и на шею ему бросился Андрей Иванович, редактор, в своем поношенном бархатном пиджачке и большом черном галстухе бантом. Длинные седые волосы его восторженно развевались.

— Свершилось! — крикнул он. — Боже мой…

— Да что такое?!

— Революция… Отречение… Республика!..

И вдруг старик восторженно зарыдал. Сзади с дрожащими губами стоял Евдоким Яковлевич, старавшийся удержать слезы. Князь и обе молоденьких дочери его восторженно сияли. Сияли какие-то совсем незнакомые молодые люди, которые радостными глазами смотрели на Евгения Ивановича. Сияла Нина Георгиевна. Все, галдя и толкаясь, восторженно перебивая друг друга, пошли в редакционную комнату.

— И как легко все свершилось! — слышались взволнованные голоса. — Телеграфируют, что и двадцати человек не погибло, да и то все фараоны, полицейские… Прямо изумительно: бескровная революция! О, русский народ — изумительный народ! Нет, нет, недаром дали мы, знать, миру Толстого!

И странно: Евгений Иванович почувствовал, что он должен был бороться с собой, чтобы не заразиться этим всеобщим восторгом, в котором ему сразу послышались какие-то истерические, надорванные, нездоровые нотки. Сергей Терентьевич был сдержаннее других, и — невольно отметил Евгений Иванович — точно смущена чем была Нина Георгиевна.

Мимо окон, сотрясая все, с ревом пронесся автомобиль.

Все стремились вон, на воздух, чтобы видеть, слышать, еще и еще раз ощупать всеобщую радость своими руками. Молодежь вся унеслась куда-то, а члены редакции должны были остаться на некоторое время здесь, чтобы выпустить первый свободный номер своей газеты, маленький, но такой огромный. Евгений Иванович с Наталочкой пошли за руку на Дворянскую.

По городу бурными потоками пробегала сумасшедшая радость. Что-то пьяное бродило уже по улицам, по которым все больше и больше расцветало красных огоньков. По углам виднелись еще не просохшие трухлявые бумажки какие-то, перед которыми, вытягивая шеи, толпился народ. Полицейские все попрятались. И бурей проносились туда и сюда какие-то автомобили, обдавая прохожих тучами мокрого и грязного снега, похожего на кофейную гущу, а в автомобилях были какие-то молодые люди и девицы значительного вида, а иногда и серые солдаты с красными бантами.

Евгений Иванович зашел к старому Чепелевецкому, чтобы взять свои старые охотничьи часы.

— Готовы, готовы… — вежливо и ласково сказал старый еврей. — Вот, пожалуйте… Поломки никакой не было, я только почистил… Вероятно, подмочили как-нибудь…

У низкой двери его с разбега остановился большой серый автомобиль, и под отчаянный звон дверного колокольчика в подвал часовщика влетела его Сонечка, более чем когда-нибудь хорошенькая, восторженная, с сияющими, как звезды, глазами и с красным бантом. От нее во все стороны брызгало безмерным счастьем, упоением. И одно только огорчало ее, это то, что нельзя делать революцию сразу и в Петрограде, и в Москве, и в Окшинске, и во всей России, нельзя даже быть одновременно на митинге и в Народном доме, и на табачной фабрике Кузьмы Лукича, и нестись с радостной вестью по деревням. И где происходит самое главное, неизвестно…

Автомобиль с грохотом унесся дальше.

— Что это вы тут околачиваетесь? — со счастливым смехом бросила Сонечка Евгению Ивановичу. — Ах, какой митинг был сейчас в Народном доме!.. А чрез два часа другой — будут выступать солдаты… Я только хоть чего-нибудь перекусить — едва на ногах держусь от усталости…

Отец, поглаживая свою длинную белую бороду, ласково посмотрел на нее сквозь свои сильные очки: он очень бедствовал глазами.

— Это жаль, что ты опять бежать собираешься… — сказал он. — Тебе следовало бы помочь мне: у меня очень болят глаза. Ну а если уж не можешь остаться, так вот хотя вставь пружину в эти серебряные часы… Работа срочная, и мне неприятно обидеть заказчика…

Сонечка даже окаменела от удивления.

— Но… что с тобой, отец? — едва выговорила она, глядя на старика во все глаза. — Когда же чинила я часы? Ведь ты же знаешь, что я ничего не умею…

— Если ты не умеешь починить часов, то как же можешь ты браться чинить всю Россию? — тихо и значительно сказал он, ласково глядя на дочь сквозь толстые стекла очков. — Соня, мне за тебя… стыдно…

— Ах, ты вечно с этими твоими шутками! — нетерпеливо отозвалась Сонечка. — Кто же должен устраивать новую жизнь, если все будут отказываться? — еще нетерпеливее бросила она и вдруг устремилась в заднюю комнату, восторженно напевая:

Отречемся от старого мира,Отрясем его прах с наших ног!..

— Она совсем пьяная… — сказал тихо старый еврей и, глядя сквозь очки на Евгения Ивановича, которого он давно знал, продолжал неторопливо: — У меня иногда бывает один учитель из-за реки, из Уланки. Если у него или у его знакомых попортятся немножко часы, то сперва за починку их берется он сам, а потом, когда все испортит и исковыряет, то несет их уже ко мне. И не один он так поступает, а очень многие. А вот теперь Россию чинить взялись… Образовался какой-то революционный комитет у нас, и старше двадцати лет, кажется, нет в нем ни одного. Нет, впрочем, одна есть: Клавдия Федоровна, дочь священника Княжого монастыря… Скажите мне только одно: что это такое? Сумасшествие или что? Часы она починить не умеет, а Россию — умеет…

Евгений Иванович тепло посмотрел на старика.

— Я не знаю, что это такое… — тихо сказал он. — Но… — неожиданно для себя прибавил он, — не думаете ли, что и старые-то мастера, которым мы верили, оскандалились вдребезги?

— И это верно… — сказал так же тихо старик. — Но — Сонечка…

Он растерянно развел руками…

Мимо окон, все сотрясая, пронесся набитый людьми автомобиль. Из-под сильных колес его целыми снопами летела в окна, на стены, на прохожих жидкая и холодная кофейная грязь. И послышался справа приближающийся шум толпы: ка-га-га-га… ка-га-га-га-га-га… Евгений Иванович и старик вышли на тротуар: вся улица была залита огромной возбужденной толпой, над которой ярко реяли красные знамена. Впереди толпы какой-то мастеровой, длинный, худой, с серым лицом, измазанным сажей, на узловатой веревке, накинутой на шею, вел губернатора фон Риделя. Лицо губернатора было окровавлено и искажено страданием. За ним шла, вызывающе подняв свою хорошенькую головку, его Лариса Сергеевна, лицо которой точно говорило злобно: «Ну, подождите, голубчики, мы с вами еще поговорим!» За ней, тоже на веревке, с оборванными погонами, смущенный, шел подбористый и щеголеватый жандармский полковник Борсук, земский начальник, недавний бог и царь, Тарабукин, перепуганный, и жалкий, и бледный, и похудевший Сергей Федорович, председатель уездной земской управы. А рядом с начальством, шатаясь и путаясь слабыми ногами в невероятно грязной, набок надетой юбке шла, уставив вперед свои сумасшедшие глаза, старуха Зорина: ну, Варю у нее заморили, зарыли, Митю тоже отняли и спрятали куда-то, кушанье все отравили, и она вот уже три дня ничего не ела, прекрасно! Но вот все начальство уже притянули к ответу, притянут и Строгановых и других ее родственников и всех… И она, путаясь ногами и шатаясь от голода, шла под сенью красных знамен все вперед и вперед…

— Ура… — катилось вдоль тротуаров. — Ура…

Какой-то дюжий, с бычьим затылком и бешеными глазами рабочий подлетел вдруг к полковнику Борсуку.

— А-а, вашему высокородию! — крикнул он злорадно. — А помнишь ты, распросукин ты сын, как ты меня по морде бил?.. А?.. А помнишь ты, как ты меня селедками кормил да пить не давал?.. А? Помнишь? Помнишь?

И прежде чем кто-либо успел опомниться, он размахнулся и со страшной силой ударил полковника по лицу. Тот пошатнулся, но устоял; кровь разом залила его лицо и руки и мундир… Раздался жалостный детский плач.

— Папочка, зачем они так мучают его? — пролепетала Наталочка, испуганно схватившись за отца и громко плача… — Папочка…

— Ура!.. — неслось вдоль улиц. — Ура!..

Сонечка, на ходу надевая свое жалкое пальтишко и торопливо что-то прожевывая, вылетела из низкой двери и, несмотря на оклики отца и только отмахиваясь рукой, понеслась за толпой, вперед, к самым арестованным: она ужасно боялась опоздать к самому главному. И радовалась: вот тебе теперь и правожительства.

— Смотрите, смотрите: часть загорелась!

Над взбудораженными улицами поднялся зловещий столб дыма.

— Ура… Ура…

— Мда… — задумчиво пробормотал старый еврей. — Вот так… починка!

— Ура-а-а-а…

Со всех крыш — люли-лель… люли-лель… люли-люли-лель… — нежно звенела капель, но никто, никто не видел и не слышал ее. Ка-га-га-га… — тревожно лилось по всем улицам. — Ка-га-га-га-га-га… Ка-га-га…