Распутин - Иван Наживин

Но Миша свое дело знал тонко и, дав толпе выкричаться, сипло прокричал:

— Но это только первый шаг, товарищи! Наша цель — социалистическая республика…

— Правильно, товарищ! Правильно… — раздалось со всех сторон. — Бравва! Ура…

И это новый тревожный галдеж толп висит над взбаламученными улицами: ка-га-га… ка-га-га-га-га… ка-га-га…

Тем временем особая депутация — ненавидевший царя Гучков, правый депутат Шульгин и главнокомандующий Северо-западным фронтом престарелый генерал М. В. Рузский — понеслась к царю с уже готовым актом отречения. Царский поезд по пути из Ставки в Царское Село застрял в старом Пскове: железнодорожные рабочие не пропускали его в Петроград никак. И вечером царь, как всегда, сел спокойно записать свой дневник — так называл он чрезвычайно аккуратные записи свои в толстую, чудесную, в черном шагреневом переплете тетрадь о том, какая сегодня была погода, кого он видел и с кем обедал. На этот раз в дневнике мелькнула живая нотка: царь отметил, что его не пускают в Петроград, и приписал: «Какое безобразие!»

Маленькая депутация нашла царя в Пскове на станции.

Сперва царь заколебался, но старый Рузский, забыв о всяком старом этикете, схватил его за руку и твердо сказал:

— Подпишите! Вы должны подписать, иначе я не ручаюсь за вашу жизнь!

При страшных словах этих в груди царя точно оборвалось что, но в дело вмешался дряхлый Фредерикс.

— Я с вами не разговариваю! — сурово оборвал его генерал. — Вам здесь больше нет места… Царь давно должен был окружить себя русскими людьми, а не остзейскими баронами…

Царь смущенно посмотрел вокруг и сделал Фредериксу знак удалиться. Тот вышел.

Чрез некоторое время царь позвонил и приказал лейб-казаку позвать к себе Фредерикса.

— Эти господа потребовали от меня, чтобы мы с вами были разлучены… — как всегда нерешительно и потупив глаза, сказал царь. — Они утверждают, что нам опасно быть вместе.

— Для кого опасно, ваше величество? — спросил старик, грустно глядя на него. — Если для вас, то я готов немедленно покинуть вас, а если для меня, то разрешите мне остаться с вами…

И, нагнувшись, он с глубоким волнением поцеловал руку царя.

— Опасность угрожает мне… — сказал царь тихо.

— Да хранит Господь ваше величество… — с волнением проговорил старик и, поклонившись, осторожно вышел.

— Давно пора! — заметил Рузский.

Голубоглазый царь не долго думал, не долго колебался и, перекрестившись, подписал акт отречения за себя и за больного мальчика-сына, а попутно подписал и обращение к своему брату Михаилу, уговаривая его принять Российскую Императорскую Корону и — править страной в полном согласии с волей народа, то есть как раз так, как сам он править не пожелал. И все, кто видели голубоглазого царя в этот исключительный трагический момент, когда подводился итог или, точнее, ликвидировался целый трехсотлетний период истории Государства Российского, были поражены.

— Ну точно вот он командование ротой сдал! — говорили все шепотом один другому и пожимали плечами.

И когда все ушли от него и он остался один, он долго задумчиво стоял у темного окна своего роскошного вагона. Он испытывал чувство невольного облегчения: ужасающая тяжесть, которая давила его всю жизнь, наконец свалилась с его плеч. И он стал мечтать, как со своей семьей переедет он в милую Ливадию, как будет разводить он там цветы и пользоваться, наконец, той свободой, которой он не знал всю жизнь… Если даже его огромные капиталы в Английском банке будут конфискованы новым правительством, то, конечно, оно не откажет ему в приличном его званию содержании…

А вечером в дневнике он аккуратно записал погоду, а об отречении своем записал только: «Оказывается, необходимо, чтобы я отказался…» — потом сыграл он несколько партий в домино с Ниловым, а ночью на сон грядущий спокойно прочитал несколько глав из жизни Юлия Цезаря…

А среди его до дна взбаламученной столицы, среди ревов и суеты, грязи и бестолочи, над обезумевшим морем людским на скале на прекрасном коне вздыбил Медный Всадник и ужасной десницей своей все указывал властно вперед, во мрак, в неизвестность. А человеческое море исступленно ревело:

Отречемся от старого мира,Отрясем его прах с наших ног!..

XLIII

ШЕСТВИЕ В РАЙ

Стал телеграф. Стала почта. Стали железные дороги. Вся Россия, ясно чувствуя какой-то роковой перелом в тысячелетних судьбах своих, затаилась, замерла. Что-то там вдали, в столицах, делается? Что-то принесет страшный — теперь все дни стали страшными — завтрашний день, следующий час, следующая минута?

Затаившаяся деревня была полна самыми дикими слухами — чем более дик был слух, тем охотнее ему верили, — и Сергей Терентьевич, только на волосок один уцелевший от мобилизации, встревоженный, поехал в город и прежде всего направился к Евгению Ивановичу: как ни далек был он сам от его умонастроений, он все же любил этот недоверчивый и осторожный ум. Медлительно потушенными голосами они говорили за стаканом остывшего чая о надвигающихся событиях, о событиях, может быть, там вдали, в столицах, уже свершившихся. Оба смотрели в будущее с недоверием, но в то время как у Сергея Терентьевича все-таки проскальзывала слабенькая надежда, что авось все как-нибудь образуется — в этом сказывалось его страстное желание улучшить долю народа, — в тревожно насторожившейся душе Евгения Ивановича мрачно звучали предостерегающие голоса древности: недаром за стеклом его книжных шкапов стояло столько мемуаров из времен французской революции и вообще книг исторических!

— Я не знаю ни единой революции, которая хотя отчасти бы оправдала те надежды, которые возлагали на нее люди… — говорил он тихо. — А Растащиха сделать революции не может — она может только бунтовать… И если сорвется, то бунт этот будет жесток и темен…

Сергей Терентьевич скоро ушел — потолкаться на народе, как он говорил. Он вполне соглашался с Евгением Ивановичем, но в то же время где-то глубоко в душе его светло шептало: все верно, все так, но авось?., а вдруг?.. Убрать из жизни, сделать безвредными всех этих Тарабукиных, больших и маленьких, которые столько паскудили, дать народу хорошую школу, дать ход скованным силам народным — да разве это так уж много, так уж это трудно? Он не разделял мальчишеских мечтаний о каком-то земном рае, нет, но все же многое можно было бы, несомненно, улучшить. Ему вспоминалась безнадежная борьба его с миром, веры поэтому не было, но верить хотелось страшно…

А Евгений Иванович взялся за свою тайную тетрадь.

«Она идет, страшная… Она уже, собственно, пришла… И замирает сердце: не последний ли это акт российской трагедии? В чем же сущность этой нашей трагедии? В том, что революция — неизбежна. Это говорю я, совсем не революционер, но лишь очень скромный сторонний наблюдатель, в революции мало верующий вообще: да, она была н·е·и·з·б·е·ж·н·а. Но с другой стороны, в условиях нашей беспросветной темноты, закоренелых привычек бесправия, нашей всеобщей продажности революция эта неизбежно выльется в дикий и кровавый бунт. И потому революция эта — пр·ес·туп·на. Неизбежность и преступность революции одновременно — вот в чем ужас Растащихи, вот основа, суть нашей драмы».

Но не писалось, не думалось — тяжело болела душа. И сосала сердце тоска по Ирине. Где она, милая и страшная?.. Он встал, чтобы пройтись, — тяжело было в одиночестве.

— Ты куда, папик? — выскочив в коридор, спросила Наталочка.

— Надо к Чепелевецкому пройти часы мои из починки взять… — сказал он.

— Возьми и меня, папик… — попросила девочка. — У Сережи болит горлышко, а мне так хочется погулять с тобой…

— Ну что же, пойдем…

Наталочка радостно побежала одеваться. Чрез минуту оба они вышли на двор, где старый Василий разгребал выпавший мокрый снег. Со всех крыш нежно звенела, обещая солнце и радость, жемчужная капель: люли-люли-лель-лель…

— Ну как дела, старина? — спросил Евгений Иванович.

— Дела табак, хозяин! — отвечал Василий и, пугливо озираясь, прибавил: — Телеграф опять будто работать стал… И, бают, телеграм нам в город подали, что царя прогнали и все будто под себя жиды теперь забирают. На Дворянской все ленты красные понадевали…

— Ну, все это так, болтовня, вероятно…

— Нет, сам своими глазами видел… И антамабили это летают — просто ужасти подобно!..

Мимо ворот как раз бурей с воем пролетел автомобиль. Мелькнуло что-то красное…

— Во! Видал? Это они самые… — сказал Василий опасливо.

Евгений Иванович зашел в редакцию, но не успел он спросить старого Афанасия, кто там есть, как дверь из библиотеки разом распахнулась и на шею ему бросился Андрей Иванович, редактор, в своем поношенном бархатном пиджачке и большом черном галстухе бантом. Длинные седые волосы его восторженно развевались.