Сотворение мира.Книга вторая - Закруткин Виталий Александрович

В станционной спешке и суете Андрей не спросил, будет ли товарный вагон отапливаться в пути, погрузил вещи, помог Еле подняться в вагон, а потом жестоко ругал себя всю дорогу. Ночью мороз усилился, стенки вагона покрылись толстым слоем инея, у Ели от холода зуб на зуб не попадал. Развязав узел с одеялами, Андрей укутал Елю, согревал ей руки своим дыханием, ругал на чем свет стоит своего спутника-железнодорожника, который невозмутимо пил из обшитой сукном фляги спирт и уверял плачущую жену и Елю, что скоро покажется Благовещенск…

В Благовещенске Андрею дали хорошую светлую комнату с балконом на четвертом этаже в большом доме, который стоял на самом берегу Амура. Наскоро устроившись, Андрей стал ходить на работу, а вечерами готовиться к экзаменам. Потянулись похожие один на другой дни. Теперь Еле приходилось хозяйничать самой. Она готовила на керосинке незамысловатые обеды, убирала комнату и, хотя ей тяжело было подниматься на четвертый этаж, перед вечером выходила погулять по воздуху.

Наступила весна. На береговом бульваре стали распускаться деревья, вскрылась река, солнце начало прогревать землю. Походив немного, Еля усаживалась на скамью и подолгу смотрела на правый берег по-весеннему мутной, свинцового оттенка реки. На правом берегу Амура, прямо против дома, в котором жили Андрей и Еля, располагался военный лагерь маньчжурского города Сахаляна. Утром и вечером оттуда доносились протяжные звуки горна и даже слышны были голоса людей.

По всему бульвару и дальше, там, где высились длинные штабеля уложенных на берегу бревен, днем и ночью медленно расхаживали молодые советские пограничники в зеленых фуражках. Они тоже смотрели на тот берег, внимательно и зорко следили за рекой. Иногда кто-нибудь из них подсаживался к Еле, укладывал на колени карабин, свертывал махорочную скрутку и, не сводя глаз с мутной реки, заговаривал с Елей, расспрашивал, откуда она, где живет, рассказывал о себе и, вздохнув, поднимался и продолжал непрерывное свое хождение.

Срок родов приближался, и Еля со страхом думала о том дне, когда ей придется лечь в родильный дом. Андрей утешал ее как мог, каждую свободную минуту проводил с ней.

Почти каждый вечер они подолгу сидели на балконе. Отсюда, с высоты четвертого этажа, им хорошо был виден правый берег, и они не раз любовались странным зрелищем на реке. Видимо, жители маньчжурского города Сахаляна время от времени отмечали какие-то свои праздники, с наступлением темноты выходили к Амуру и пускали на воду множество разноцветных фонариков с зажженными свечами. Красные, зеленые, голубые и желтые фонарики медленно плыли вниз по течению, а с правого берега до Андрея и Ели доносилась тихая, мелодичная музыка.

— Красиво! — говорила Еля.

— Красиво, Елка, — соглашался Андрей.

Экзамены Андрея подходили к концу. Он закончил дипломную работу, а в середине июня защитил ее, сдал последний экзамен и с торжеством показал Еле только что полученный диплом о высшем сельскохозяйственном образовании.

— Теперь твой черед, Еля, — шутя сказал Андрей, — посмотрим, как ты выдержишь свой экзамен.

Дотошные сотрудницы земельного управления рассказали Андрею о старинной примете, по которой якобы можно безошибочно узнать, кого женщина родит, мальчика или девочку. Андрей решил проверить эту примету на жене. Придя с работы домой, он закричал с порога:

— Елка, протяни-ка мне обе руки!

— Зачем? — удивилась Еля.

— Так, потом скажу.

Елка протянула Андрею руки.

— Все ясно! — крикнул Андрей. — Протянула ладонями вниз, значит, будет у нас мальчик!

— С чего это ты взял?

— А вот посмотришь, — сказал Андрей. — Будет мальчик, можешь поверить…

Душной июньской ночью у Ели начались схватки. Они были нечастыми, но ни Андрей, ни Еля уже не могли уснуть. Еля стонала, то ложилась, то вскакивала с постели, и Андрей с мучительной жалостью смотрел на ее искаженное страданием, покрытое капельками пота, сразу подурневшее лицо.

— Ну успокойся, Еля… Прошу тебя, успокойся, — бессвязно бормотал Андрей. — Скоро все это кончится, и тебе сразу станет легче…

Еле дождавшись рассвета, он выбежал из дома, долго искал автомобиль или извозчиков, волновался, ругался, обегал все ближние улицы и только на вокзальной площади отыскал дремавшего на линейке старика.

— Поехали, отец, побыстрее! — крикнул Андрей.

Бережно придерживая Елю за талию, он свел ее по лестнице вниз, усадил на линейку и сам сел рядом. Доехали они довольно быстро. Двухэтажный родильный дом стоял на той же набережной Амура, у тупика, которым заканчивался бульвар.

Отпустив извозчика, Андрей и Еля присели на скамью.

— Больно, Елка? — не зная, чем помочь Еле, наивно и растерянно спросил Андрей.

Еля, прикусив губы, посмотрела на него чужими, помутневшими глазами.

— Больно, — выдохнула она.

— Очень?

— Очень…

— Ну пойдем, — сказал Андрей.

Он поцеловал холодный, потный Елин лоб, стал целовать ее растрепавшиеся волосы, мокрые от слез глаза, руки.

— Ты хоть покажись мне в окне, — пробормотал Андрей, сам с трудом удерживая слезы, — а то я места себе не найду. Смотри, там все окна открыты…

— Хорошо, — сказала Еля слабым голосом, — если можно будет, я покажусь… А теперь пойдем, милый Андрюша… мне очень плохо…

Андрей повел Елю в приемную. Там их встретила пожилая женщина в белом халате. Она бегло взглянула на Елю и сказала:

— Пойдемте, — а повернувшись к Андрею, добавила: — Вы, молодой человек, подождите здесь, возьмете ее одежду. Камеры хранения у нас нет.

Женщина увела Елю. Андрей остался в приемной одни. Ему очень хотелось курить, но он знал, что курить здесь нельзя, и потому ходил из угла в угол, бесцельно смотрел, ничего не видя и не понимая, на расклеенные по стенам цветные плакаты, стоял опустив голову у окна.

Пожилая женщина вынесла завернутую в газеты и перевязанную шпагатом Елину одежду и сказала:

— Идите домой, молодой человек. Теперь вам тут нечего делать.

Андрей вышел, сел на скамью под деревом, положил рядом сверток и стал ждать. Он не сводил глаз с окон родильного дома. Почти все окна обоих этажей были распахнуты, иногда то в одном, то в другом окне появлялись и исчезали фигуры одетых в серые халаты простоволосых женщин, но Ели не было видно. Куря папиросу за папиросой, Андрей смотрел на окна и думал о том таинственном и важном, что совершается сейчас за этими окнами. Вспоминая бледное, подурневшее лицо Ели, он почему-то чувствовал себя виноватым перед ней и, сам страдая от сознания полной своей беспомощности, сидел растерянный и подавленный. Мимо него проходили люди, мужчины и женщины, они смотрели на белую вывеску родильного дома, переводили взгляд на неподвижно сидевшего Андрея, и многие из них, уже давно пережившие то, что сейчас впервые в жизни переживал он, понимающе улыбались. А он все ждал. Возле скамьи на земле уже валялись десятки окурков, во рту у Андрея стало горько, его тошнило, и он сплевывал горькую, тягучую слюну и не переставал думать о Еле.

Наконец в одном из окон второго этажа показалась Еля, одетая в такой же серый халат, как все другие женщины в родильном доме. Андрей увидел ее измученное лицо, искривленные в жалкой и слабой улыбке губы, на которых уже не было никаких следов помады, подбежал ближе к раскрытому окну и крикнул тревожно:

— Ну как, Елка?

Еля наклонилась из окна, проговорила хриплым, незнакомым голосом:

— Иди домой. Слышишь? Иди, пожалуйста, а я лягу, мне тяжело стоять…

Понимая, что он не уйдет, пока она стоит у окна, Еля постояла еще секунду, потом махнула ему рукой и ушла.

Взяв сверток, Андрей медленно побрел домой. Дома он развернул сверток, достал и положил на постель Елино платье. Светлое измятое платье пахло духами, которые так любила Еля, и он, с трудом проглотив подступивший к горлу ком и весь содрогаясь от любви и страдания, прижал к лицу ставшее таким пустым и легким платье и заплакал, уже не стыдясь своих слез…

На работу в этот день Андрей не пошел. Он сидел на балконе, смотрел на отблески солнца в реке, шагал по комнате, валился на кровать и лежал, уткнув лицо в подушку. Он не мог отделаться от мысли, что с Елей обязательно случится что-то плохое, непоправимое, от чего не уйти и не спастись.