Правофланговые Комсомола - Сборник

«Ей бы жить да жить, — сказал он. — Но, уже зная о ней, я не могу представить, чтобы Надя поступила иначе, чтобы, спасая себя, бросила в опасности свой экипаж, пассажиров… Думаю о короткой, простой биографии… Невольно ищу что-нибудь такое, что предвещало бы подвиг, намекало бы на возможность героического поступка. Нет, не нахожу. Так же как не обнаружил бы в простых биографиях Зои Космодемьянской, Юрия Бабанского, Николая Гастелло, Вали Терешковой».

Прославленный летчик прав. Но обыкновенные, простые биографии все же непросты. Их могущество в том, что находятся они на одной высоте с новой историей народа — не ниже!

…День отъезда был торжественным и грустным. Шел сильный дождь, дорога была ужасающе разбита. Бабушка провожала Надю до автобусной остановки («В Глазов ехать не надо, — предупредила ее Надя, — промокнешь»). Чемоданчик у Нади был со слабым, сломанным замком, они пытались его закрыть, но тут подошел автобус, и бабушка, несмотря на протесты Нади, набросила на ее плечи свою кофту, сказав на прощанье: «Пиши, не забывай нас».

Автобус тронулся по размытой дороге. Грядущее поднималось прямо над дорогой, впереди автобуса.

Все так неожиданно: человек взрослеет, читает книги, смотрит фильмы, живет в домашнем, школьном мире, видит стены своего дома, лица близких и друзей, а в голове теснятся чужие судьбы, пришедшие с экранов и книжных страниц, люди борются и побеждают, и ты переживаешь вместе с ними, но все же они остаются нереальными, потому что ты не жал им руки, не смотрел в их глаза, не спорил до ночи на дальних дорогах. И вдруг комнатный мир с маминым голосом, и школьный класс с утренним светом, и близкий лес с веселыми голосами на грибных полянах — все это исчезает с первым рывком автобуса или поезда, и перед глазами уже люди из книг усаживаются напротив тебя, курят, спорят, называют далекие, волнующие слух города, реки, моря, и ты вдруг понимаешь: ты уже с ними, ты в их мире! За окном плывут деревья и дома, а потом остается темень — дорога неблизка — и редкие тонкие молнии неизвестных поселков. Начинается путешествие в жизнь. Начинается просто. Но незабываемо.

Новая жизнь — чистый лист бумаги?

В известном смысле — да. Но Надя была хорошо подготовлена к самостоятельности. А яркий южный город Сухуми, с его морем, шумом, пальмами и пароходами лишь на короткое время завладел ее обостренным вниманием — она быстро вернулась в свое обычное состояние. Это можно было сравнить с внезапным порывом бокового солнечного ветра, под которым ненадолго прогибается парус устойчивой яхты и тут же снова выравнивается.

В новой жизни Надя обрела две основные опоры: хорошую специальность и прекрасных новых друзей.

В тот трудный вечер мы недолго оставались в здании Сухумского аэродрома и, когда ливень ослабел, пошли в Надин дом. Дом был, конечно, не Надин, у него была другая хозяйка, но Надя и бортпроводница Дуся Минина снимали в нем комнату, поэтому все говорили в тот вечер: «Надин дом».

На кровати сидела Дуся Минина. Глаза опухли от слез. На стене висел тремпель с платьем Нади.

По крыше стучал дождь.

Привожу разговоры того вечера — они были только о Наде. Все, с кем она работала, с кем летала, собрались здесь.

По радио передавали новые сообщения ТАСС. В них уже называлась фамилия Нади и подробней говорилось о ее подвиге, ее героической попытке преградить путь — , в пилотскую кабину двум вооруженным бандитам…

Я слушал рассказы ее друзей.

Сулико Дадиаии, бортпроводница, словно размышляла вслух.

— Я понимаю, — тихо говорила она, — вы думаете, когда человек вот так озаряет собой все вокруг, о нем нельзя говорить плохо, вспоминать мелкие житейские обиды, перечислять недостатки. Нет, дело совсем не в том, что Нади уже нет с нами и мы так говорим. Наверное, были у Нади недостатки, как и у любого из нас. Но ни одного из ее недостатков я назвать не могу: специально мы их не выискивали, а в глаза ничего не бросалось… Может быть, когда-нибудь какие-то несовершенства и обнаружились бы… А пока их никто не видел… Ее нельзя было не любить. Почему? Потому что были красивыми эта душа, это лицо. Говорят порою, что у нас, у стюардесс, заученные улыбки, по инструкции. Но Надя улыбалась иначе, Надя улыбалась так, словно в каждом открывала друга. И люди не могли не чувствовать этого.

Или вот эта ее черта… Надя не терпела пошлости — это как-то сразу бросалось в глаза… В общем-то пошлости вокруг нас немало. Я уже не говорю о тех ее видах, которые процветают у нас, скажем, на летней набережной, когда и десяти метров иногда не пройдешь, чтобы не попасть под ее пресс. А Надя умела себя так повести, так поставить, что все видели: пошлость перед ней бессильна, она к Наде даже не прикоснется… Понимаете? Это качество, конечно, присуще многим. Но у Нади оно было совершенно наглядным, ярким…

— Ты права, — проговорил Гоги Пацация, секретарь комитета комсомола аэропорта, — ты права. Но я вот еще о чем хочу сказать. Мы очень часто, к месту и не к месту произносим слова: «Наш дружный, спаянный коллектив…» Наверное, настоящий коллектив — это обязательно яркие, интересные люди. Как Надя Курченко…

Он посмотрел на товарищей:

— Надя была незаурядным человеком… Есть в армии обычай: зачислять героев навечно в список подразделения… Давайте внесем предложение — пусть в нашей комсомольской организации Надя останется навсегда. Пусть наша организация носит ее имя!

Над самой крышей дома прошел на посадку тяжелый самолет.

— Лучшей подруги я желать не могла, — сказала Дуся Минина. — Какое странное у нас было прощание… Мне дали отпуск на три дня. Я улетала к родственникам в Кисловодск. Летела вместе с Надей: она дежурила на борту. В Минеральных Водах расставались. Не знаю, как объяснить, но, прощаясь, расплакались. К нам подошла какая-то женщина, спрашивает: «Вы чего это плачете?», а Надя заулыбалась и ответила: «Просто так плачем. Хорошо нам, вот и плачем». Попрощались, двигатели гудят, она побежала к самолету. Так последний раз я ее бегущей и видела…

Минина повела плечами, помолчав, сказала:

— В Сухуми хороших духов нет, я пошла по магазинам в Минеральных Водах. Зачем духи? Наде ведь через месяц исполнится двадцать лет!

Опять помолчала, поправилась:

— Исполнилось бы двадцать лет. Нашла духи, пластинку купила. И Володя из Ленинграда ей новые записи Прокофьева прислал — она Прокофьева очень любила…

— Надя говорила, что серьезная музыка делает веселых людей задумчивыми, — неожиданно сказал молоденький пилот, сидевший на подоконнике.

— Да, — кивнула Минина. — Вон наши подарки. Вон наши пластинки…