Наполеон Бонапарт - Альберт Манфред

В ходе военной кампании 1807 года Наполеон имел возможность измерить силу русских войск. Он оценил их высоко. Судьба не сводила его ни разу на поле брани с Суворовым, но он, знаток военного дела, смог полностью оценить военный талант великого полководца, он хорошо помнил те страшные удары, которые нанес русский генералиссимус армиям Макдональда, Жубера и Моро. Кампания 1807 года показала боевую силу русских. Он остался невысокого мнения о Беннигсене как о полководце, и в этом он был прав. Но он не забыл поразившую его стойкость русских солдат в сражении под Пултуском, и в его память навсегда врезалось Эйлау. Первым сражением, в котором он не сумел достичь победы, несмотря на все усилия, несмотря на стечение благоприятных обстоятельств, была битва при Эйлау. В сражении при Эйлау Наполеон как искушенный полководец, глубоко познавший тайны военного ремесла и законы военного искусства, сумел должным образом оценить огромную потенциальную силу русской армии.

Союз с Россией, заключенный в Тильзите, был союзом равноправных сторон. Он установил разделение сфер: Западная и Центральная Европа — сфера господства Наполеона; Восточная Европа — Александра I. Конечно, то был союз империалистический, если понимать это слово не в современном его смысле, а в широком, как употреблял его Ленин. Тильзит устанавливал господство в Европе двух сильнейших в военном отношении держав. Но именно потому, что две сильнейшие военные державы достигли соглашения и установили союз, война для наполеоновской Франции перестала быть необходимостью. С «ем еще воевать? Австрия и Пруссия были побеждены; Западная Германия (Рейнский союз и Вестфальское королевство), Голландия, Италия, Неаполитанское королевство стали вассальными государствами, полностью зависевшими от Французской империи; Испания была союзником, хотя и не очень исправным, но все же союзником Франции. На карте континента оставалась лишь узкая полоска земли — маленькое королевство Португалия, управляемое домом Браганца, поддерживавшее тесные связи с Великобританией.

Но кто в Париже думал о Португалии? Если Лисабон когда и вспоминали, то разве лишь по поводу знаменитого землетрясения, так поразившего современников. Конечно, оставалась еще Англия — вечный враг Франции, и этой старой войне Рима против Карфагена не было видно конца. К этой войне с государством, сильным на море, но беспомощным на суше, уже привыкли; в представлении французов она отодвигалась в отдаленную перспективу. Она не требовала набора новобранцев и мобилизации всех ресурсов страны. К тому же, как всем стало известно, новый союзник — император Александр I взял на себя посредничество между Францией «Англией. Осенью 1807 года в Париже возможность нового Амьена и, может быть, даже более прочного мира с Британией считали более вероятной, чем когда-либо.

Страна жила надеждами. Лаура д'Абрантес утверждала, что «никогда авторитет и престиж Наполеона во Франции не были так велики, как после Тильзита»[905]. Почти в тех же словах: «Никогда слава Наполеона не достигала такой высоты, как во время Тильзита» — определял положение Понтекулан[906]. Биржа ответила на заключение Тильзитского мира повышением всех курсов: в августе — сентябре 1807 года курсы ценных бумаг поднялись так высоко, как никогда ни ранее, ни тем более позже.

Было объявлено, что начинается крупное строительство: правительство оповестило о сооружении трех больших каналов в разных областях империи. В Париже намечалось сооружение большой «башни мира» на Монмартре. Прокладывались новые улицы, одевались в камень набережные, повсеместно строились дома. Промышленники разворачивали производство; заключались крупные сделки; во всех отраслях хозяйственной деятельности наблюдалось оживление. Мир после долгой войны, как живительный дождь после всеиссушающей жары, сразу пробудил к жизни промышленность, торговлю, сельское хозяйство; все оживало, жизнь снова била ключом.

***

Александр, возвратившись в столицу из Тильзита другом и союзником императора Наполеона — вчера еще проклинаемого «антихриста Бонапарта», — сразу же почувствовал, что новый внешнеполитический курс наталкивается на едва прикрываемую почтительным смирением оппозицию. Она шла прежде всего со стороны «старого двора» — императрицы-матери Марии Федоровны и ее окружения. Эти круги не считали нужным скрывать осуждение договора, заключенного августейшим сыном. Тильзит был в их глазах чем-то постыдным, унизительным, чуть ли не святотатственным. Такова же была точка зрения и «екатерининских вельмож», и всех ревнителей старины — консервативно-охранительного крыла родовитой аристократии во главе с адмиралом Шишковым, графом Ростопчиным и Карамзиным.

Но тильзитские соглашения встретили оппозицию и даже своего рода скрытое противодействие и со стороны «молодых друзей» императора: его осуждали и те, кого называли либералами, — сторонники реформы. Новосильцев сразу же по возвращении царя попросил уволить его в отставку. Просьба была удовлетворена. Новосильцев был англофилом, и каждому без слов было понятно, что вся «английская партия», все приверженцы союза с Британией — от Новосильцева до Семена Воронцова — должны сойти с политической сцены; они не могли быть проводниками нового, антианглийского курса.

Примеру Новосильцева вскоре же последовал Кочубей. Затем и Строганов и Чарторыйский должны были отойти в сторону; царь не мог не почувствовать, что недавние друзья не одобряют его новую ориентацию. «Негласный комитет» перестал существовать.

Но недовольство новым союзом, молчаливое осуждение царя, еще недавно всеми восхваляемого, «обожаемого монарха», приняло в кругах столичной аристократии, а тем более провинциального дворянства почти всеобщий характер.

Как далеко зашли эти расхождения в 1807–1809 годах?

Савари, герцог Ровиго, первый представитель императора Наполеона в Петербурге, и на долгом пути следования в столицу империи, и по прибытии чувствовал леденящую атмосферу враждебности, окружавшую его со всех сторон. Первоначально, особенно во время долгого путешествия по глухим дорогам и, казалось, заснувшим за полосатыми столбами маленьким городкам западных губерний, где в церквах предавали анафеме «антихриста» и «врага рода человеческого», злые взгляды и угрюмые лица можно было еще объяснить инерцией войны. Но то же самое Савари почувствовал и в Петербурге. Здесь не могли ссылаться ни на инерцию, ни на неосведомленность.

«На протяжении первых шести недель все двери оставались передо мной закрытыми»[907],— вспоминал позднее об этом времени герцог Ровиго. Всюду, куда ни ступал официальный представитель императора французов, вокруг него сразу же образовывалась пустота. В большом, оживленном городе, в великолепной столице империи генерал Савари чувствовал себя одиноким: для него город оставался пустынным. Это же отмечал и наблюдательный шведский посол в Петербурге граф Стединг. Он доносил в Стокгольм, что посланца Наполеона, за небольшими исключениями, «нигде не принимают» в столице[908].