Государевы конюхи - Далия Трускиновская

— А бывает, в иных местах и десятилетние на лед выходят, — вставил Филатка.

— Бывает! Покричать, кулачишками помахать, да и дёру — чтобы взрослые вслед за ними сошлись. Так это там, где сами боем тешатся, а на Москве ведомые бойцы весь город тешат, да и государя тоже! Тут не до баловства. Ну, что, куманек, доволен?

— Да уж доволен, — хмуро произнес Данила. Что-то во всем этом дельце одно с другим не вязалось, но он бы пока не мог сказать — что именно.

— Так мы пойдем, что ли?

Это был непростой вопрос, Настасья ждала на него двусмысленного ответа. С одной стороны, вызвала она кума с конюшен ненадолго, все необходимое сказала, пора и честь знать. Но с другой — мог же этот несуразный кум догадаться завести речь о следующей встрече!

Данила услышал лишь то, что прозвучало. Ну что же, подумал он, ей сейчас недосуг, задерживать — рассердится, и времени для встреч на Масленицу у нее точно не найдется. На Масленицу скоморохам — самая работа, когда еще столько денег огрести удастся?

— Да и я пойду… — глядя в пол, сообщил он.

Филатка — и тот был более ловок по девичьей части. Филатка-то понял, что прозвучало в вопросе хозяйки, и широко улыбнулся.

— Ну и Бог с тобой! — Настасья первая поспешила вон из церкви.

Данила сделал было шаг, но шепнул ему Филатка прямо в ухо такое, что он окаменел и позволил шустрому скомороху смыться вслед за Настасьей.

А слова эти были:

— И дурак же ты, прости Господи!..

Мучительно обдумывая Филаткино изречение, Данила вышел на крыльцо, поискал глазами Настасью — исчезла! — и побрел наугад. Он не хотел гнаться следом, не хотел еще что-то от нее услышать, да только ноги сами повели мимо Успенского собора через Ивановскую площадь и далее — сперва мимо приказного здания, потом мимо боярских дворов, и еще далее — к Спасским воротам. И непонятно для чего оказался на Красной площади. Там шел развеселый торг.

— Здорово, Данила! — окликнули из толпы.

Данила обернулся и увидел знакомого стадного конюха — Пахома.

Пахом нес службу на Хорошевской конюшне, в Москву наведывался нечасто, да и чего он тут не видал? Деревенская жизнь ему больше нравилась, там он сам себе хозяин, и домишко у него, и угодья, и при всем при том — государев человек, кто его такого обидит? И от приказных далеко, меньше начальства — меньше хлопот. Вот разве весной и осенью — когда приводят аргамаков и возников из Москвы попастись на сочных лугах да когда уводят обратно…

— Здорово, дядя Пахом! — отвечал Данила. — Что, пришел кулачным боем потешиться?

— Да Масленица же! — И стадный конюх указал на сопровождавших его подростков. — Пристали как репьи — возьми да возьми на Красную площадь! Дома им блины нехороши, а в Москве, в грязной блиннице посреди торга, — хороши! Вот и повез их всех — потешить. Возника с санками на Больших конюшнях поставили, вот — гуляем!

Данила оглядел Пахомову свиту.

Ребятки были ладненькие, тепло одетые, румяные. Взял он с собой троих, и двое наверняка братья-погодки, крепыши, и с лица — Пахомово отродье, тут уж и к бабке не ходи. Третий же парнишка, ростом повыше, был явно другого корня — у Пахомовых носы репкой, у этого — пряменький, чуть вздернутый, Пахомовы — щекастые, этот — скуластый.

— Твоих признаю, — сказал Данила. — А этот чей же?

— А этот — сирота, отец его на конюшне служил, да в чуму помер. Так мы его и взяли.

— С тобой живет?

— Нет, бабка у него уцелела, живет у бабки. И толковый парнишка — все на конюшне да на конюшне.

— Как звать-то тебя, конюх? — спросил Данила.

— А Ульяном, — с достоинством отвечал парнишка.

Было ему на вид лет тринадцать-четырнадцать, смотрел же строго, словно бы сразу отсекая шутки с шуточками.

— Суров ты больно, Ульянка, — заметил Данила.

— Бабка его избаловала, — пожаловался Пахом. — Один он у нее свет в глазу! Кабы не баловство — я бы на него и не нарадовался. Редко случается, чтобы раба Божия так кони любили! Жеребцов к нам летом с ваших, с Аргамачьих конюшен приводили, а жеребцы стоялые, норовистые, и погрызть могут запросто. Так к нему — ластились!

— Ишь ты! — Данила поглядел на парнишечку внимательнее. — Как это у тебя, братец ты мой, получается? Научи!

Очевидно, Ульянке померещилась в его словах скрытая издевка. И парнишка отвернулся, как если бы ему вдруг сделалось любопытно — что там поднялся за галдеж?

Другие же двое стали неприметно дергать и тянуть батьку за длинные рукава. На Красной площади, на торгу, в дни Масленицы столько соблазнов, а батька с чужим конюхом о всякой чепухе разглагольствует…

Но Пахом еще порасспросил Данилу про общих знакомцев и обещался на следующий день, будучи в Кремле, заглянуть с утра.

За время беседы Данила несколько остыл и пришел в себя. Помянув крепко, но беззлобно, всех своенравных девок, он поспешил на Аргамачьи конюшни. Там, идя по проходу меж стойлами, вызвал сперва Богдана, потом Озорного. Семейка куда-то запропал, и за ним послали Ваню.

Забрались все трое в шорную, где Данила и пересказал услышанное от Настасьи.

— Нескладица, говоришь? — Тимофей задумался. — Скоморохи, говоришь, ни при чем?

— А сдается, что девка права. Нечего им тут до Масленицы делать, — согласился Богдаш. — А которые на Москве поселились и ремеслом занялись — тем-то Земского приказа бояться нечего.

— Кабы просто парнишку потеряли, то и нечего бояться, — сказал Тимофей. — А тут — парнишку вместе с этой проклятой грамотой! Врет Настасья! И ты, Данила, своей просьбой, может, делу вред причинил. Она пошла узнавать, правду узнала — да и предупредила своих: мол, я вас не выдам, да и вы помалкивайте! Помяни мое слово — она скоморохов покрывает!

— Здешних, московских, что ли, покрывает? А какого рожна? — спросил Богдаш. — Они ей уж давно не свои! Что скажешь, Данила? Была меж вами когда речь о ее московской скоморошьей родне?

Данила помотал головой. Настасья вообще никогда и ни о какой родне ему не говорила.

— А откуда мы знаем, что тело для скоморохов выкрали? — продолжал Богдаш. — От одного лишь человека, от девки, то есть! От той долговязой Авдотьицы!

— Настасье есть для чего врать, — не уступал Тимофей. — За своих вступилась. И уж больно скоро все разнюхала. А Авдотьице для чего врать? Что ей сказали на том дворе в Хамовниках, то и нам должна была пересказать, за то ей и деньги плачены. А, Данила?

Данила кивнул.

— Выходит, одна из двух девок неправду говорит! — сделал вывод Богдаш. — И поди знай, которая!

— Обе врут, — буркнул Тимофей. — Ты что, баб не знаешь? Им вранье слаще меда…

— Ну уж нет! Либо скоморохи выкрали, либо не они! Так что, брат Тимоша, тут лишь одна врет! А вторая-то правду говорит! — со смехом возразил Желвак.

Данила отмалчивался. Если товарищам этот словесный розыск был загадкой для ума, то парня он по живому мясу резал. Данила не мог взять в толк — за что ему такое?!

Если Авдотьица — то почему? Что ей Данила плохого сделал? Он, может, единственный никогда не сказал гнилого слова про ее избыточный рост. И платил по уговору…

Если Настасья — опять же почему? Потому ли, что целоваться полез?!

Будь Данила чуть постарше и поопытнее, то и знал бы: девка не на того обижается, кто пристает с поцелуями, а на того, кто не пристает.

Трудно человеку, живмя живущему на Аргамачьих конюшнях в обществе холостых мужиков, разбираться в тонкостях бабьего зловредного норова. Данила же сейчас обязан был разобраться, иначе непонятно, в какую сторону дальше двигаться. И потому он сгоряча решил припомнить все плохое, что знал про обеих девок.

За Настасьей числилось немало грехов — где-то в глубине души Данила, очевидно, и жениха ей не мог простить, того убитого прошлой зимой Юрашку Белого, — включая и отчаянное вранье, на которое даже дьяк Башмаков купился. За Авдотьицей Данила грехов не знал — с кем-то, конечно, жила невенчанная, но он этих людей в глаза не видывал…

— Что надулся, как мышь на крупу? — спросил Тимофей. — Не хочешь на кумушку напрасный поклеп возводить? А она тебя разве пожалела? Ты вспомни, как через ее вранье чуть тебя Разбойный приказ не загреб! Спасибо скажи Богдашке да дьяку Башмакову — отстояли! И спина цела осталась!

Это был веский довод — назвавшись другим именем, присвоив себе чужую судьбу, Настасья навела розыск на человека, по которому давно кнут и дыба тосковали, да и пропала, а потом подлинное ее звание с ремеслом и выплыли на свет Божий. Данила же и впрямь чудом тогда спасся.

— Нет веры твоей куме! — Тимофей выкрикнул это так убедительно, что Данила кивнул. — Нет! Авдотьица — та душой пряма! За деньги трудилась! А Настасья — как лисий хвост, туда-сюда, туда-сюда!..

И показал рукой, как рыжий хвост, чиркая по снегу, заметает следы.