Собрание Сочинений. Том 2. Произведения 1942-1969 годов. - Хорхе Луис Борхес

зачем лукавить с собою?

Я неграмотен, это правда,

но утешаюсь мыслью,

что воображенье и память неразличимы,

если ты пережил себя,

видя все, что было столицей

и снова стало пустыней.

Так почему не представить,

что однажды и я чудом проникну в мудрость

и умелой рукой выведу вещие знаки?

Мое имя — Цзян. Я — стерегущий книги,

быть может, последние в мире,

ведь нам ничего не известно о Поднебесной

и Сыне Неба.

Вот они, рядом, на высоких полках,

недоступные и близкие книги,

сокровенные и ясные, как звезды.

Вот они, рядом, сады и храмы.

АСЕВЕДО

Поля, где предки правили когда-то,

Дав этим землям родовое имя,

Поля, так и не ставшие моими,

Хоть в мыслях… Я клонюсь к поре заката,

Но не был на валящем с ног просторе

Отчизны и суглинка, по которым

Скакал мой дед, окидывая взором

С седла бескрайние пути и зори.

Но я их видел в пустошах Айовы,

В кварталах Юга, в землях Иудеи

И в тростниках далекой Галилеи,

Хранящих след босой ступни Христовой, —

Они везде. Они во мне — в забвенье,

В желанье каждом и в любом мгновенье.

ДЖЕЙМСУ ДЖОЙСУ

Разбросаны в разбросанных столицах,

мы, одиноки и неисчислимы,

играли в первозданного Адама,

дарующего миру имена.

На склонах ночи,

у границ зари,

мы подбирали (помню и сегодня)

слова для новолуний, утр, смертей

и прочего людского обихода.

Делились на кубистов, имажистов,

чьи ереси и секты чтут сейчас

одни лишь легковерные студенты.

Мы отменяли знаки препинанья

и обходились без заглавных букв

в своих фигурных виршах — утешенье

библиотекарей Александрии.

И вот созданья наших рук — зола,

но распаленный пламень — наша вера.

А ты тогда,

в пристанищах изгнанья,

изгнанья, послужившего тебе

бесценным и чудовищным подспорьем,

закалкой для искусства,

сплетал ходы мудреных лабиринтов,

бесчисленных и бесконечно малых

в неподражаемой их нищете

и многолюдий анналов мира.

Мы все уйдем, но так и не достигнем

двуликой твари и бездонной розы,

которые нас в центре стерегут.

Но есть и от забвенья

свой оберег, Вергилиево эхо, —

и улицы живит ночами свет

твоих неугасимых преисподних,

походка фраз, нечаянность метафор

и золотая канувшая тень.

Что наша трусость, если на земле

есть хоть один, не испытавший страха?

Что вся печаль, когда за сотни лет

хотя б один признался в полном счастье?

И что потерянное поколенье,

пожухнувшее зеркало, когда

его твои оправдывают книги?

Я — все они, все мы, кого спасла

твоя неукоснительная строгость{806},

чью жизнь твой труд невольно искупил.

ДВЕ ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ «RITTER, TOD UND TEUFEL»[444]

I

Под призрачным забралом — непреклонный

Лик, словно меч, неотвратимо ждущий

В глубоких ножнах. Голой зимней пущей

Вершит свой путь, не дрогнув, этот конный.

Его тупые твари обступили

Толпою: Дьявол с рабьими глазами,

Седой старик с песочными часами

И лабиринты вьющихся рептилий.

Железный паладин на бездорожье,

Ты не запятнан слабостью и ложью

И свыкся с тяжкою судьбой земною —

Карать и править. Ты — само бесстрашье

И не отступишься, Германец, даже

Перед Погибелью и Сатаною.

II

Есть два пути. Тот — гордого стального

Мужчины, скачущего на коне

Все с той же верой той же зимней пущей

Земли среди гримас и неподвижных,

Зловещих плясок Дьявола и Смерти, —

И краткий мой. В какой былой ночи,

С какой зарею давней я увидел

Впервые призрачную эпопею,

Сон Дюрера, продлившийся века,

Героя и толпу его подобий,

Что ищут, ждут и выследят — меня?

Меня, не латника, увещевает

Седой старик, увенчанный змеиным

Клубком. И та клепсидра отмеряет

Мои часы, а не его бессмертье.

Я обречен стать сумраком и прахом,

Я, позже вышедший, прибуду первым

К концу. О, вовсе не существовавший

И грозный всадник с блещущим мечом

В непроходимой пуще, этот путь

Не кончится, покуда люди живы, —

Сновиденный, бестрепетный и вечный.

БУЭНОС-АЙРЕС

Что такое Буэное-Айрес?

Это Майская площадь, на которую после сражений на всем континенте возвращались измученные, счастливые солдаты.

Это нескончаемый лабиринт огней под самолетным крылом, за которыми — крыша, тропинка, задний дворик, безмятежность обычных вещей.

Это стена кладбища Реколета, у которой расстрелян один из моих предков.

Это гигантское дерево на улице Хунин, дарящее нам безо всякой мысли тень и прохладу.

Это длинная улица с низкими домиками, которые застят и преображают закат.

Это Южная пристань, откуда отчаливали «Сатурн» и «Космос».

Это тротуар в квартале Кинтана, где ослепший отец заплакал, увидев на небе прежние звезды.

Это нумерованная дверь, за которой я, не шевелясь, провел в темноте десять дней и десять ночей, дней и ночей, оставшихся в памяти одним мгновением.

Это бронзовый всадник на постаменте с ежедневной каруселью своих теней.

Это тот же всадник под ливнем.

Это кафе на улице Перу, где Хулио Сесар Дабове сказал, что нет греха тяжелей, чем зачать сына и обречь его на подобную невыносимую жизнь.

Это Эльвира де Альвеар{807} с ее романом в аккуратных тетрадках, который начинался со слов, а заканчивался нечитаемыми значками.

Это рука Норы{808}, рисующая подругу так, что выходит ангел.

Это сабля, бывшая во многих боях, и теперь не столько оружие, сколько память.

Это стершийся орден или выцветший дагерротип, воплощенное время.

Это день, когда ты бросил женщину и когда она тебя бросила.

Это арка на улице Боливара, откуда видишь Библиотеку.

Это комната Библиотеки, где в 1957 году я открывал для себя наречие суровых саксов, язык отваги и скорби.

Это комната по соседству, в которой умер Поль Груссак. Это