Папа, мама, я и Сталин - Марк Григорьевич Розовский

если автобус или троллейбус — это уже тяжелее. Риски большие. Самое надежное транспортное средство — трамвай, всегда увешанная людьми его подножка — символ моего (нашего!) детства.

Раз на остановке

Трамвай я поджидал,

Трамвай казался раем,

Но в рай я не попал.

И лишь кусок подножки

Я взял на абордаж.

На чей-то дамской ножке

Я поместил багаж.

И дальше на мелодию американской (они же «союзники»!) песни:

Мы летим, ковыляя во мгле,

Две старушки повисли на мне,

А пока я летел,

Мой карман опустел —

Очищен чей-то заботливой рукой.

Слышно «ай!», слышно «ой!»,

Кто-то носом тормозит по мостовой…

Ну и так далее — пелось в уличных куплетах той поры. Надо сказать, картинка в них не просто реалистичная. Это, я бы сказал, все тот же социалистический реализм, но автор не классик и уж точно не лауреат Сталинской премии.

Ну и, конечно, крыса. Воспоминание о ней — мое любимое. Она, что называется, друг детства. Фигура культовая, существо легендарное. С нее начинается Родина. Моя во всяком случае.

Вот она сидит по левую руку от рукомойника, свесила хвост из помойного ведра.

Хвост — знак ее присутствия здесь. Она не стесняется и никого не боится.

И мы ее не боимся. Сидит — и пусть сидит!..

Мы тут стоим, ходим, умываемся, передвигаемся, а она сидит, елозит, душечка, хвостом по борту ведра — слегка так, неназойливо, мол, я здесь, не волнуйтесь, граждане!..

Что-то там жрет.

Ну, только если очень близко подойти и очень сильно топнуть, она лениво, этак вразвалочку, как пьяный матрос, убежит на «черный ход». Благо, дверь рядом и щель в полу громадная, можно кулак сунуть-вынуть.

По вечерам, когда кухня и коридор пустеют, начинаются наши игры с этой крысой.

Мы — дети войны, поэтому игры у нас своеобразные, мы сами их себе придумываем. И другим — не рекомендуем.

Надо к ведру приблизиться с кусочком сахара в руке. И ждать, когда она, почуяв лакомство, которое ты осторожно положил на пол, а сам замер, уставившись на предмет ее вожделения, утащит сахар в щель.

При этом ты видишь — вблизи! — как крысу раздирают поистине шекспировские страсти.

Схватить или не схватить? — вот в чем вопрос. Пять минут, десять, пятнадцать… ждать, ждать и ждать. Пока не свершится!

Но самый шик с нашей стороны — это когда сахар крыса хватала не с пола, а с твоей героической руки — это уже высший класс!.. Равносильно подвигу!..

Бывало, минут на сорок надо было застыть, чтобы случилось такое!.. Терпение, смелость, воля к победе!

Зато ты — добился своего, и тебе — квартирная слава!

Крысы, между прочим, умные животные. Из самых умных. Рассказывали, будто во время блокады, когда Ленинград превратился в некрополь и жратвы там никакой не осталось, даже замерзшие на улицах трупы невозможно было грызть, городские крысы по чьему-то неведомому зову или инстинкту собрались в толпу и… ушли из Северной столицы.

Представляете, полчища крыс идут по Охтинскому мосту. А куда идут — никто не узнал и не узнает. Город — обескрысел. В один день. И эта жуть, свидетелями которой были многие блокадники, к сожалению, не отснятая на кинопленку, — лишь маленькое добавление к «никто не забыт, ничто не забыто».

В шестом классе меня выбрали председателем совета отряда. Вероятно, за то, что я хорошо играл на школьном подоконнике в пуговичный футбол и любил читать стихи В. В. Маяковского (в подражание мастеру художественного слова Всеволоду Аксенову):

Деточка, все мы немножко лошади,

Каждый из нас — немножечко лошадь.

Это я к тому, что «Стихи о советском паспорте» я никогда не читал, и они мне, мальчишке, вовсе не нравились. К тому же строчка «…дубликатом бесценного груза» меня озадачивала: что за «дубликат»?., что за «бесценный груз»?..

Ответ был невыносимо вульгарен:

— Гыы-ыы-ы!

Намек понят. Учительница литературы покраснела, когда я спросил, что она думает о расшифровке этого образа.

— Я не думаю, а ты подумай, можно ли об этом спрашивать женщину.

Спасибо, Лидия Герасимовна, вразумили.

Я был, как все, как все… Не лучше, не хуже. В меру хулиганом, в меру воспитанным… Вот только курить не начал. И всю жизнь не курю. Все пороки, кроме этого. А почему?

Повезло потому что — зашел в школьную уборную как-то где-то в пятом классе, а там уже все курили. Дали вдохнуть с окурка.

Я закашлялся — все засмеялись. Зло, мне показалось. Тогда я бросил окурок и уже не пробовал… Всю оставшуюся жизнь.

Какое же это счастье, что я тогда на один день опоздал!..

Вино и водку — другая история! — начали глотать класса с 8-го. «Портвейн — три семерки» — это наш школьный напиток, заменявший нам нынешнюю «кока-колу» и «пепси». Зато песенку я распевал ту еще:

Кока-колу я пить всегда готов!

Кока-кола — напиток для богов.

Кока-колу вкушал еще Форсайт.

Пейте коку! Пейте колу!

Доброй ночи!., Гуд найт!

Это было тлетворное влияние Запада. Началось с театра Образцова, где шикарная кукла хлопала глазами и пела:

Под шорох

твоих

рЭсниц!

Очень они всем нравились, эти «рЭсницы». Про Армстронга я не слышал, но уже хрипел, как Армстронг:

Среди асфальта и бетонных стен,

Среди гудков и городского шума,

Стиляга Боб влюбился в манекен

С витрины ГУМа! ГУМа! ГУМа!

Эту песенку и мелодию к ней я сочинил в десятом классе и пел на «хатах», где «чувих» укладывали на «станки» — в одной комнате по три-четыре «станка», то есть лежанки, — диваны, кровати, даже сундуки годились для занятий любовью. Эх, молодость!

А чем еще заниматься в старших классах?

В начале 50-х годов прошлого столетия по правой стороне улицы Горького (ныне снова Тверская) от гостиницы «Москва» (ныне снесена) до Пушкинской площади (ныне углового Дома актера ВТО нет — сгорел) прохаживалась группка безусых юнцов, одетых по «той еще» моде: бобриковые пальто с поднятым воротником, белые шелковые шарфики и кепочки с разрезом, чуть позже их сменили фетровые шляпы и береты… Летом, конечно, одежды были легче — стильные длиннополые пиджаки из букле, туфли на толстой микропорке и китайские галстуки с драконами… В случае дождя нацепляли на себя хлорвиниловые прозрачные плащи, именовавшиеся в народе вульгарно, но точно — «гондонами»…