Лучше подавать холодным - Джо Аберкромби

— И твой способ — я.

Она подняла на него взор, и глаза были твёрдыми. — Ты сможешь всё сделать?

— Я мог бы всё сделать сегодня. — Он собирался разрубить секирой ей голову. Он собирался поставить сапог ей на лицо и вдавить её под воду. Вот тогда б ей пришлось его уважать. Но взамен он её спас. Потому что надеялся. Может и до сих пор… но надеяться — строить из себя дурака. А Трясучка уже заманался выглядеть дураком.

Сколько народу он поубивал? Во всех тех битвах, стычках, отчаянных схватках наверху, на Севере? Да даже в те полгода, с тех пор как приехал в Стирию? У Кардотти, в дыму и безумии? Среди скульптур во дворце герцога Сальера? В бою всего лишь несколько часов назад? Должно быть пару десятков. Больше. Женщины в том числе. Он окунулся в кровь, глубоко, как сам Девять Смертей. Не похоже, что прибавка ещё одного трупа к общему итогу обойдётся ему ценою места среди праведников. Его губы скривились.

— Смогу. — Ясно с первого взгляда, как шрам у него на морде, что Монза не испытавает к нему ни черта. Так с какой стати ему испытывать к ней хоть что-то? — Легко.

— Тогда сделай. — Она подползла вперёд на четвереньках с полуоткрытым ртом, пронзительно глядя в его единственный глаз. Тяжело свисали бледные сиськи. — За меня. — Её соски притёрлись к его груди, в одну сторону, потом в другую, пока она медленно пресмыкалась на нём. — За себя. — Её ожерелье кроваво-красного камня тихонько стучало по его подбородку. — За нас.

— Мне нужно выбрать подходящее время. — Он провёл по спине и положил руку на задницу. — Первым делом убедись, так?

— Конечно. Ничего путного не выйдет… в спешке.

Его наполнил её аромат, сладкий запах цветов смешался с острым запахом порева. — Она мне денег должна, — последним возражением пробурчал он.

— А, деньги. Знаешь, раньше я была купцом. Покупала. Продавала. — Её дыханье обжигало ему шею, рот, лицо. — И по моему долгому опыту, когда люди начинают обсуждать цену, сделка считай заключена. — Она уткнулась в него, губы слегка касались клубка шрамов на его щеке. — Сделай для меня эту штуку и обещаю, ты получишь столько, что не сможешь потратить. — Прохладный кончик языка обвёл ободранную плоть вокруг его металлического глаза, ласково и нежно. Навевая спокойствие. — У меня договорённость… с банковским домом… Валинт и Балк…

Так много за просто так

Серебро играло в лучах солнца тем особенным, от которого текут слюни, блеском, какой почему-то бывает только у денег. Полный несгораемый ящик, сложенных столбиками в пределах всеобщей видимости, притягивал взгляды каждого в лагере, более надёжно, чем если б на столе непристойно разлеглась голая графиня. Штабельки искромётных, искрящихся монет свежей чеканки. Валюта, одна из благороднейших в Стирии, вложена в одни из подлейших рук этой земли. Забавная ирония. На монетах с одной стороны конечно же весы, традиционный символ стирийской коммерции со времён Новой Империи. На другой — строгий профиль великого герцога Орсо Талинского. Ещё более забавная ирония, по мнению Коски — так как он расплачивался с членами Тысячи Мечей лицом человека, которого они только что предали.

Прыщавой и паршивой, косящей и чешущейся, кашляющей и неопрятной вереницей, солдаты и офицеры первой роты первого полка Тысячи Мечей, подходили к импровизированному столику получать свою неправедную долю. Над ними вплотную надзирал старший писарь бригады и дюжина её наиболее испытанных ветеранов, праведных в точно такой же степени, ведь с течением утра Коска, вгоняясь в тоску, нагляделся на все мыслимые уловки.

Люди подходили к столику многократно в другой одежде, называли фальшивые имена или имена погибших товарищей. Они как положено преувеличивали, приукрашивали или открыто врали в отношении своего звания либо срока службы. Они рыдали о больных матерях, детях или знакомых. Они выдавали всесокрушающий поток жалоб о пище, питье, снаряжении, поносе, начальстве, вони от других, погоде, украденных вещах, поврежденьях полученных, поврежденьях нанработанные гроши из своего командира, они стали бы величайшей ратной силой всех времён.

Но первый сержант Дружелюбный бдил. Он годами работал на кухнях в Безопасности, где дюжины самого отпетого в мире жулья ежедневно воевали друг с другом за хлеб насущный, и он знал каждую подлую уловку, хитрость и надувательство, примяняемые по эту сторону ада. Ничто не упускал его взор василиска. Сиделец не пропустил мимо очереди ни единого сверкающего портрета герцога Орсо.

Коска покачал головой в глубоком смятении, наблюдая, как тащится прочь последний. Невыносимая хромота, за которую тот требовал компенсацию, исцелилась на глазах. — Клянусь Судьбами, можно было предположить что они обрадуются прибавке! Уж если не тому, что им не пришлось за неё драться! Или даже самим её красть! Клянусь, чем больше ты человеку даёшь, тем больше он требует, и тем менее счастливым становится. Ни один не поблагодарил за то, что он получил за просто так. Сифилис на вашу благотворительность! — Он хлопнул по плечу писаря, от чего тот провёл неряшливую закорючку через аккуратно заполненную страницу.

— Наёмники уже не те, что раньше, — проворчал мужик, мрачно поставив кляксу.

— Неужели? На мой взгляд они кажутся вполне такими же буйными и нахальными как и всегда. "Уже не то, что раньше" общее нытьё недалёких умов. Когда люди говорят, что нечто раньше было лучше, они имеют в виду, что раньше лучше были они сами, потому что были молоды и все их чаяния лежали перед ними. Мир неизбежно темнеет, по мере твоего сошествия в могилу.

— Значит всё осталось по прежнему? — спросил писарь, грустно поднимая глаза.

— Кто-то стал лучше, кто-то хуже. — Коска выдавил тяжёлый вздох. — Но по большому счёту, я не заметил значительных изменений. Скольким нашим героям уже уплачено?

— Это все из роты Оруженосца, из полка Эндике. Да, то был полк Эндике.

Коска закрыл глаза рукой. — Прошу, не упоминай это храброе сердце. Его потеря до сих пор укол для меня. Скольким уже уплачено?

Писарь облизнул пальцы, прошелестел парой шуршащих листов своей книги, начал подсчитывать записи. — Одна, две, три…

— Четырёмстам и четырём, — сказал Дружелюбный.

— А сколько служит в Тысяче Мечей?

Писарь поморщился. — Считая весь вспомогательный состав, слуг и торговцев?

— Несомненно.

— И шлюх?

— Считай их в первую очередь, они трудятся добросовестней всех в целой, нахрен, бригаде!

Стряпчий покосился в небо. — Эээ…

— Двенадцать тысяч восемьсот девятнадцать, — сказал Дружелюбный.