Шпион в Юрском периоде - Геннадий Прашкевич

И дальше:

“Писатель, который не может стать юрким, должен ходить на службу с портфелем, если он хочет жить. В наши дни — в театральный отдел с портфелем бегал бы Гоголь; Тургенев во “Всемирной литературе”, несомненно, переводил бы Бальзака и Флобера; Герцен читал бы лекции в Балтфлоте; Чехов служил бы в Ком–здраве. Иначе, чтобы жить — жить так, как пять лет назад жил студент на сорок рублей, — Гоголю пришлось бы писать в месяц по четыре “Ревизора”, Тургеневу каждые два месяца по трое “Отцов и детей”, Чехову — в месяц по сотне рассказов. Это кажется нелепой шуткой, но это, к несчастью, не шутка, а настоящие цифры. Труд художников слова, медленно и мучительно радостно “воплощающего свои замыслы в бронзе”, и труд словоблуда, работа Чехова и работа Брешко–Брешковского, — теперь расценивается одинаково: на аршины, на листы. И перед писателем выбор: или стать Брешко–Брешковским — или замолчать.

Для писателя, для поэта настоящего — выбор ясен”.

Чрезвычайно далекий мир (XXX век), написанный в романе “Мы”, ничем не напоминает миры, написанные Я. Окуневым или В. Итиным. В замятинском будущем, экстраполированном из настоящего, человеческое Я давно исчезло из обихода, там осталось лишь МЫ, а вместо имен человеческих — вообще номера. Чуда больше нет, осталась лишь логика. Мир распределен, расчислен, государство внимательно наблюдает за каждым номером, любого может послать на казнь (“довременную смерть”) — если посчитает, что человек этого заслуживает. В этом сером казарменном мире все обязаны следить друг за другом, доносить друг на друга. А самое парадоксальное: при всей разности и утопия Я. Окунева, и антиутопия Е. Замятина вышли все из тех же “…сил науки и форм человеческой борьбы, которые находятся в своей зачаточной форме в настоящее время”.

Когда в середине 20–х годов роман “Мы” вышел за рубежом, реакция в официальном СССР была однозначной. “Эта контрреволюционная вылазка писателя, — указывает Литературная Энциклопедия, — становится известной советской общественности и вызывает ее глубокое возмущение. В результате широко развернувшейся дискуссии о политических обязанностях советского писателя Замятин демонстративно выходит из Всероссийского союза писателей”.

О дискуссии, конечно, сказано в запальчивости.

Никакой дискуссии быть не могло, была просто травля.

Трибуна съездов ВКП(б) была отлично приспособлена для доносов, даже стихотворных. Небезызвестный советский поэт А. Безыменский на XVI съезде с энтузиазмом закладывал Замятина и Пильняка, а с ними и “марксовидного Толстого” (Алексея, конечно):

Так следите, товарищи, зорко,

чтоб писатель не сбился с пути,

не копался у дней на задворках,

не застрял бы в квартирной клети.

Чтобы жизнь не давал он убого,

чтоб вскрывал он не внешность, а суть,

чтоб его столбовою дорогой

был бы только наш ленинский путь…

В. Киршон, лицо в литературе тех дней официальное, с той же трибуны говорил: “Как характерный пример можно привести книжку Куклина “Краткосрочники”, где автор сумел показать Красную Армию в таком виде, как описывал царскую армию какой‑нибудь Куприн…”

Какой‑нибудь Куприн. Это круто!

Доведенный до отчаяния, Е. Замятин в июне 1931 года обратился с письмом к Сталину.

“Уважаемый Иосиф Виссарионович,

приговоренный к высшей мере наказания — автор настоящего письма — обращается к Вам с просьбой о замене этой меры другою.

Мое имя Вам, вероятно, известно. Для меня как для писателя именно смертным приговором является лишение возможности писать, а обстоятельства сложились так, что продолжать свою работу я не могу, потому что никакое творчество немыслимо, если приходится работать в атмосфере систематической, год от году все усиливающейся травли.

…Я знаю, что у меня есть очень неудобная привычка говорить не то, что в данный момент выгодно, а то, что мне кажется правдой. В частности, я никогда не скрывал своего отношения к литературному раболепству, прислуживанию и перекрашиванию: я считал — и продолжаю считать, — что это одинаково унижает как писателя, так и революцию.

…В советском кодексе следующей ступенью после смертного приговора является выселение преступника из пределов страны. Если я действительно преступник и заслуживаю кары, то все же думаю, не такой тяжелой, как литературная смерть, и потому прошу заменить этот приговор высылкой из пределов СССР — с правом для моей жены сопровождать меня. Если же я не преступник, я прошу разрешить мне вместе с женой, временно, хотя бы на один год, выехать за границу — с тем, чтобы я мог вернуться назад, как только у нас станет возможным служить в литературе большим идеям без прислуживания маленьким людям, как только у нас хоть отчасти изменится взгляд на роль художника слова”.

Е. Замятину повезло: вождь разрешил ему уехать.

В исполинской мастерской, в раскаленном пекле творения, в гудящем от напряжения горниле чудовищного эксперимента по созданию Нового, совсем Нового человека остались теперь в основном писатели юркие. Одни уже торопились лепить великий образ, другие с тоской предчувствовали долгий путь по примечательным местам уже обустраивающегося ГУЛАГа.

Эпоха утопий кончилась.

Начиналась эпоха зрелищ.

IV

Но не странно ли?

Направленная, как вся остальная литература, на то, чтобы постоянно держать перед мысленным взором читателя образ Нового человека, советская фантастика вдруг резко заменила человека чистой схемой.

“А вечером 6–миллионная Москва дрожала от оваций и криков ура, когда советская пятерка (летчиков, облетевших вокруг земного шара. — Г. П.) через пять суток полета вновь прошлась по улицам по пути к дворцу, где вверху стоит Ленин. В залах грандиозного дворца заседают вожди нашей родины с депутатами народа, и приветливые глаза Сталина сияюще блестят навстречу отважной пятерке…” Так прославленный летчик Георгий Байдуков (“Правда”, 18 августа 1937) делился своими размышлениями о будущем.

К тому времени большинство участников Первого съезда советских писателей (1934), съезда, пытавшегося хотя бы теоретически определить образ Нового человека, уже исчезли — кто надолго, кто навсегда. И. Бабель, А. Веселый, И. Катаев, Д. Выгодский, В. Киршон, Б. Корнилов, И. Лежнев, Г. Лелевич (тот самый, что строго выговаривал рабоче–крестьянскому графу за незадачи с “Аэлитой”), Б. Пильняк, неистовый Сергей Третьяков, Б. Ясенский, В. Нарбут, А. Воронский, С. Клычков, С. Колбасьев, Б. Лифшиц, Г. Серебрякова, Б. Спасский — невозможно всех перечислить. При этом не может не удивлять великий разброс. Поэт Петр Орешин, например, был глубоко убежден, что