Чердынец - taramans

проходит справа снизу влево, вверх; опять обратный хват, укол в лицо! И еще раз так же, и второй — снизу, вверх! Тычок прямой на уровне груди! Мах — на уровне лица! Рука вниз, за спину, перехват левой — раз! Хват прямой, рука вверх — хват обратный! Медленно, конечно, очень медленно! Мне бы мой взводный за такое — душу на раз пробил бы!

Ф-ф-ф-ф-у-у-у-у… выдыхаю воздух… открываю глаза. Нахожу взгляд Трофима, чуть прищуренный, внимательный. Улыбаюсь чуть виновато:

— Давно не тренировался! Хотя… в этом теле — никогда не тренировался!

— Откуда такое?

— Разведрота Н-ской мотострелковой дивизии, семьдесят седьмой — семьдесят девятый… старший сержант, замкомвзвода…

— Ишь ты… значит — нравится мой подарок?

— Нет… не нравится, потому как отдариться за такой нож — нечем!

— А и не надо! Ко двору пришелся — уже хорошо!

— Ну… так нельзя! Вот… хотя бы монетку возьми, — достаю из кармана штанов пятак, — у русских примета плохая — ножи бесплатно принимать.

Трофим хекает, берет монету, прячет в карман.

— А… ты его не поил ли случаем?

Что-то мне говорит, что нож этот — вовсе не «девственник»!

Митин смотрит на меня удивленно, потом отводит взгляд:

— Году в пятьдесят третьем… мы с корешком моим — вот кто этот нож и ковал… решили подкалымить на себя. И подались на Северном Урале по золотишку…

— Тогда каждую весну по тундре, да и по тайге немало бегунков бегало, которых зеленый прокурор позвал. Ловили их, конечно… Это же отморозь полная была. Там и своих на консервы пускали, а уж чужих — и вовсе не жалели. С такими в тайге встречаться — ой неудача! А тут ханты мимо нас шли, говорят — трое в тайгу ушли, и солдатика грохнули, так что автоматик у них есть.

— Ну мы, конечно, ушки на макушке подержали дня три… Да нам же работать нужно, там же каждый день — кормит!

— Вот эта с-с-сука, и подкараулила корешка моего, когда мы уже расслабились. Я возвращаюсь в распадок, а он, гнида мокроделая, уже навстречу мне… И что делать? У меня — один нож на поясе, у того — топор Колькин. Громкого-то у нас не было! Вот мы и сцепились.

— А Кольку я потом уж нашел, у костра… к вечеру до нас опять эти ханты прибежали… говорят — двоих-то они, с автоматом которые были — положили в ельничке. А этот, выходит — самый хитрый был, или самый ссыкливый! Под мох я его спрятал, в болотине, сволоту эту, чтоб сгнил без следа…

— А Кольку… на бугре… хорошее место такое, чистое, светлое…

— … Все на свете семечки друзья!

В дом любой входили мы — только через форточки,

Корешок мой Сенечка и я!

— А у тебя… есть кто за спиной?

— Есть… двое…

Девяностые… они такие, девяностые… святые, ага!

Мы тогда в Сургут ехали, я, мой дружок Сашка Гришин, отморозок, которого в восемьдесят восьмом списали вчистую после контузии в Афгане, в чине старлея, и Андрюха Смолин, мой водитель, бывший десантёр.

Андрюха, тот уже баранку накрутил до зеленых звездочек в глазах, и я его сменил за рулем. Мы тогда петли закладывали — из Кировска в Тюмень, потом — Омск, потом уже — в Сургут. Все эти дела, темы, терки…

В Сургут мы ехали к нашему знакомцу — Мише Капитану. Точнее, знакомцем он был, как раз-таки — Сашке: они вместе с Афгане, в одной хитром полчке, воевали. Только Миша — ротным, а Сашка — группником у него в роте.

А сейчас этот Миша был очень весомым человеком в Сургуте. Меня с ним Сашка и познакомил. Вот такие они, святые, эти годы, когда гвардии капитан становился во главе бригады недобрых молодцев. Ехали мы, чтобы некоторые вопросы порешать…

Так-то я к бандитам себя не относил. Но… если не хочешь быть бараном, которого стригут — будь волком. Вот мы и были такой — стайкой. Небольшой, но неприятной. Дома еще трое-четверо парней остались, на хозяйстве. Связываться с нами… смысла нет — навар небольшой, а проблемы могут возникнуть. Тем более с таким знакомцем, как у Сашки. Я сейчас Мишу имею в виду.

Уже подъезжая к Сургуту — оставалось километров десять, может — пятнадцать, Сашка, сидящий рядом на пассажирском, скомандовал мне — «А ну-ка, стой!». Я — остановился. Потер глаза — спать хотелось, как из пушки! Бумер чуть тихо шептал под капотом.

— Так… чуть назад сдай. Но — не газуй, потихоньку.

Я сдал назад.

— Видишь — грунтовочка вправо отходит, давай туда помалу…

— Сань! Ну что ты там увидел? Что там найти хочешь?

— Ехай говорю…

Ну, я поехал, тихонько и не газуя…

Метров через семьдесят, за околком — как только Сашка увидел! на поляне мы увидели картину — маслом, не иначе! стоит синенькая такая девятка, а рядом с ней — аудюшка, восьмидесятка.

В свете фар — голые женские ноги, чья-то голая задница над ними стоит, штаны спущены, а у девятки — еще один гоблин ошивается; и чуть правее от совокупляющихся оральным методом — еще одна фигура; и поодаль — что-то темное лежит.

Я сразу даже не сообразил — может люди отдохнуть выехали… ну и что, что уже октябрь — охота пуще неволи! Только вот Сашка сиганул из салона, и еще не закрыв двери, заорал:

— Стоять, суки! Стоять, я сказал! Положу всех! Мордой вниз! Вниз мордой!

Я тоже козликом скакнул из машины — ни хрена себе расклады! Ехали-ехали, и наконец приехали! Выскакивая из машины, потянул из-за ремня чуть сзади, Сашкин подарок — «Црвена звезда» — он его из Бендер вывез, в девяноста втором, вояка сраный, вольный гусь!

Ну и тоже заорал:

— Лежать! Лежать, блядь!

Но фигура у девятки, толи обдолбанный в ноль, толи — резкий такой — поднял биту — где она у него была? и с ревом бросился на меня.

На автомате — спасибо Саня, за твои уроки и настырность в их мной усвоении! дослал патрон в патронник и бахнул двоечкой в набегающего!

Потом — раз пошла такая пьянка — перевел ствол на голожопого, который уже пытался перестать таким быть и как мог ковылял в кусты, ускоряясь с каждым метром — еще двоечка!

Тут всерьез бахнуло откуда-то справа. Блядь! Там же еще кто-то был! Заматерился Андрюха Смолин,