Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам - Эдуард Филатьев

Сталину (вне всяких сомнений) тотчас доставили текст поэмы, и вождь с нею ознакомился. Надо полагать, что она Иосифу Виссарионовичу понравилась, и к Сельвинскому он стал относиться с уважением.

А газета «Литературный Ленинград» 14 февраля тотчас же привела слова поэта Суркова из его доклада на том же III писательском пленуме:

«Пьеса “Умка белый медведь” – это выход в новый этап творчества поэта и одно из крупнейших явлений советской поэзии последних лет».

Илья Сельвинский позднее написал:

«Горький говорил об “Умке” с доброй улыбкой, с восхищением покачивая головой, пересказывая отдельные места, задумываясь с весело прищуренными глазами, с забытой улыбкой под сердитыми усами:

– Интересно… Любопытно… Хорошо… Здесь показано, как под влиянием Советской власти человек поднимается с четырёх лап на две ноги».

«Сумбур» в искусстве

Кампания травли творцов, создававших в искусстве «сумбур», тем временем продолжалась. Высказался о ней и вернувшийся из Минска поэт-триумфатор Сельвинский – 28 февраля в одном из писем он написал:

«Что же касается самого Ш<остаковича>, то такая встряска ничего, кроме пользы, ему не принесёт: уж очень легко относится он к своему дарованию. Его последняя вещь – “Ручей” – извините меня – халтурятина. И вообще я не верю людям, для которых творчество слишком “моцартистично”».

28 февраля газеты объявили, что накануне в Ленинграде скончался академик Иван Петрович Павлов. Официальная версия гласила, что он умер от пневмонии. Но известный нейрохирург, профессор, полковник медицинской службы Всеволод Семёнович Галкин сказал (в 1957 году, за несколько часов до собственной кончины), что академика Павлова просто умертвили. И это не считалось тогда противозаконным, поскольку даже народный комиссар юстиции РСФСР Николай Крыленко считал применение репрессий неотъемлемой частью классовой борьбы.

А по поводу того, чем могли отравить академика Павлова, Генрих Ягода через год, когда его спросили о совсем другом убийстве, сказал:

«Ягода. – У Паукера, Воловича и Буланова ядов было достаточно. Наконец, можно было достать яд из лаборатории Серебрянского. Но где они доставали, и какой яд был применён в данном случае, и применялся ли он вообще, я не знаю.

Следователь. – А откуда у Паукера, Воловича, Буланова и Серебрянского имелись яды? Для каких целей они хранились?

Ягода. – Ядами для служебных целей занимался Серебрянский. Их производили у него в лаборатории и привозили для него из-за границы через Оперод. Поэтому яды всегда имелись в достаточном количестве и в различных рецептурах».

29 февраля «Правда» подвергла жесточайшей критике МХАТ-2 в статье «О мнимых заслугах и чрезмерных претензиях», а 1 марта поместила статью «О художниках-пачкунах».

9 марта в той же газете редакционная статья называлась «Внешний блеск и фальшивое содержание». У неё был подзаголовок: «О пьесе М.Булгакова в филиале МХАТ». Речь шла о спектакле «Мольер», который тотчас же был снят с репертуара.

Критический шквал обрушился тогда на всех деятелей литературы и искусства – по творческим организациям страны Советов прокатилась волна шумных собраний. Позднее эту кампанию назовут «борьбой с формализмом и натурализмом».

Алексей Максимович Горький написал письмо Сталину, в котором затронул и оперу Дмитрия Дмитиревича Шостаковича:

«О его опере были напечатаны хвалебные отзывы в обоих органах центральной прессы и во многих областных газетах. Опера с успехом прошла в театрах Ленинграда, Москвы, получила отличные оценки за рубежом. Шостакович – молодой, лет 25, человек, бесспорно талантливый, но очень самоуверенный и весьманервный. Статья в “Правде” ударила его точно кирпичом по голове, парень совершенно подавлен. Само собою разумеется, что, говоря о кирпиче, я имел в виду не критику, а тон критики. Да и критика сама по себе – не доказательна. “Сумбур” – а почему? В чём и как это выражено – “сумбур”? Тут критики должны дать техническую оценку музыки Шостаковича. А то, что дала статья “Правды”, разрешило стае бездарных людей, халтуристов всячески травить Шостаковича. Они это и делают».

Письмо Горького не помогло – травля Шостаковича (а вместе с ним «формалистов» и «натуралистов») продолжалась.

Впрочем, за 19 лет советской власти многие давно уже поняли, что именно от них хотят, и научились говорить то, что требуется. И когда в числе прочих заставили подняться на трибуну руководителя московского Камерного театра Александра Таирова (это случилось во время дискуссии, организованной 22 марта профсоюзом работников искусств), прославленный режиссёр не растерялся, сказав:

«– Статьи “Правды” для меня – это замечательно мощный призыв к движению вперёд нашего государства».

А писатель Михаил Булгаков на этот «сумбур» откликнулся тем, что сочинил небольшой рассказ, главным героем которого был Сталин. Михаил Афанасьевич любил пересказывать эту историю по вечерам, когда собирались гости. Слова вождя он произносил с грузинским акцентом. Сталин, как говорилось в рассказе, жить не мог без Булгакова (он называл его по-дружески Михо):

«– Эх, Михо, Михо!.. Уехал. Нет моего Михо! Что же мне делать, такая скука, просто ужас!.. В театр что ли сходить?.. Вот Жданов всё кричит – советская музыка, советская музыка!.. Надо будет в оперу сходить».

И вождь начинал обзванивать по телефону своих соратников:

«– Ворошилов, ты? Что делаешь? Работаешь? Всё равно от твоей работы толку никакого нет. Ну, ну, не падай там! Приходи, в оперу поедем. Будённого захвати!

– Молотов, приходи сейчас, в оперу поедем!.. Микояна бери тоже!

– Каганович, бросай свои жидовские штучки, приходи, в оперу поедем…»

И кремлёвские вожди отправлялись в театр. Прослушав оперу, Сталин прямо в аванложе обращался к соратникам:

«– Так вот, товарищи, надо устроить коллегиальное совещание… Я не люблю давить на чужие мнения, я не буду говорить, что, по-моему, это какофония, сумбур в музыке, а попрошу товарищей высказать совершенно самостоятельно свои мнения…»

И соратники «совершенно самостоятельно» высказывали «свои мнения», которые слово в слово повторяли мнение вождя. А на следующее утро в «Правде» появлялась статья «Сумбур вместо музыки».

Москвичи с улыбкой шёпотом пересказывали булгаковский рассказ.

Сталин с этой историей тоже был знаком. Говорят, что она ему нравилась, и он смеялся. И Булгакова не тронул.