Шрам - Чайна Мьевиль

Вскоре после этого Доул ушел, оставив Беллис одну.

Фенек предал ее. Никаких листовок от Саймона Фенча не будет. Никто не захочет ее слушать. Город не повернется в другом направлении.

Доул даже не пожелал взглянуть на ее письмо. Он не забрал его. Он не заглянул в него через ее плечо, когда Беллис держала листки в руках. Он вообще не проявил к письму никакого интереса.

«Неужели ты не понял того, что я тебе сказала? — думала Беллис. — Ты ведь знаешь, какие откровения на этих страницах. Это ведь не какое—то обычное письмо, в котором все личные тайны, подробности, кивки и отсылки бессмысленны для всех, кроме отправителя и адресата. Это особенное письмо — это мой свободный рассказ, мой свободный голос, это письмо обо всем, что я здесь видела и делала.

Неужели тебе не хочется прочесть его, Доул?»

Как только Беллис выбрала наказание, Доул оставил ее, даже не посмотрев на плотную пачку бумаги в ее руках.

Все ее свидетельства остались непрочтенными, записанными втуне. Не дошедшими до адресата.

Беттис одну за другой переворачивала страницы, вспоминая о том, что произошло с ней в Армаде. Она пыталась успокоиться. Ей нужно было разобраться кое с чем очень важным. Планы ее рушились. Теперь, когда Фенек был пойман, некому было огласить имеющиеся у нее сведения, некому было остановить Любовников с их безумным планом — пересечь Скрытый океан. И Беллис нужно сосредоточиться на этом, попытаться придумать, как открыть правду.

Но сейчас она не могла сосредоточиться ни на чем — только на том, что сообщил Доул.

Руки ее дрожали. Беллис скрежетала зубами, приходя от этого в ярость, проводила руками по зачесанным назад волосам, тяжело вздыхала, но не могла сдержать дрожь. Ей приходилось изо всех сил прижимать перо к бумаге, иначе из—за дрожи слова стали бы неразборчивы. Она нацарапала одно—единственное предложение, потом внезапно остановилась и уставилась на него. Она больше не могла выдавить из себя ни слова. Она снова и снова перечитывала написанное.

Завтра меня высекут.

Интерлюдия IX

БРУКОЛАК

И вот, когда ночь достигает самого дна, на котором неподвижно, как испуганные звери, лежат мгновения, а мы, те, кто здесь, освобождаемся от времени, — я выхожу на прогулку.

Мой город двигается. Его очертания меняются.

Верхушки мачт сходятся и опять расходятся, канаты свертываются, как мускулы, и принимают на себя напряжение, возникающее, когда небеса Армады разламываются, залечиваются, вновь разламываются.

Дикие звери, обитающие в тени, сдерживают свой скулеж; они чуют, что я пахну мертвечиной, и в испуге быстро уходят подальше (кто на двух, кто на четырех лапах) по пересеченному корабельному ландшафту, по узким коридорам из кирпича и дерева, выросшим на перестроенных палубах. Трупы судов вписаны в пейзаж. Бакштаги, комингс, палы, шлюпбалки и катбалки вкраплены в скопище изъеденных солью корпусов.

За каждой стеной — морской зверек, мумия, жертва, убитый, словно слуга, и уложенный в фундамент храма. Это город призраков. Каждый квартал заколдован.

Мы живем на наших мертвых кораблях, как кладбищенские черви.

Засохшие цветы и сорняки тянутся к слабому свети из трещин в стенах, из выбоин в бетоне и дереве. Жизнь — штука цепкая, уж мы—то, мертвые, знаем это лучше кого угодно.

Следы праха, осколки костей и кирпичей, мимо рваных ран бомбовой хирургии — уголь и бут, паузы, сделанные опустошением в скучном монологе города. Краска, возраст, весь этот хлам городских случайностей, на фоне которого торчат приземистые башни (на носах) и жилища (в тени бушпритов). Цветочные горшки и колеса, похожие на жалкие татуировки; преднамеренная порча. Бесчисленные метки, скульптуры, случайные и сотворенные (однообразие, приправленное признаками жизни и каких—то предпочтений, навесы, оставленные как есть, ленты на спящем скоте).

Там, где есть стекло, оно взорвано и расчиркано, покрыто замысловатыми тенями. Освещенные окна окаймлены темнотой. Строгие, они испускают холодный свет.

Мотыльки и ночные птицы, вещи, движимые луной, издают едва слышные звуки. Редкие шаги растворяются и быстро становятся бесформенными. Словно собрался туман, хотя никакого тумана нет. Мы, те, кто выходит сегодня на ночную прогулку, появляемся из ниоткуда и быстро туда возвращаемся.

Мимо фабрик, музыкальных залов, церквей, через мосты, дребезжащие, как позвоночник. Армада молча покачивается на волнах, словно всплывший труп, тронутый разложением.

Сквозь планки лесов видно море. Я вижу себя (расплывчато, нечетко), а сквозь себя — черную воду. Вижу такую глубокую темень (случайные хемические огни похожи на светляков), что она превращается в незнакомый язык. С собственной грамматикой. Я невидящими глазами смотрю на рыб, слабоумно мечущихся в садках, рыболюдей, кили, трубы, трещины, словно обведенные краской, пространства, цепи, засиженные моллюсками и осклизлые от водорослей, и огромную невидимую форму, которая тащит нас всех, безмозглая и бесполезная.

История, бесформенная и гнетущая, окружает меня: кошмар, которому я придам смысл.

Прорывается некий ритм (исходящий из тайного места), который придает форму этой ночи, возвращает ее во время, и часы испускают задержанные вздохи.

По крышам возвращаюсь я на мой лунный корабль. По разломанной черепице и доскам, по помеси того и другого, через низкий ночной лесок дымоходов, колоколен, водонапорных башен в кварталах, мне не принадлежащих. Я здесь не властвую, здесь нет кровеналога, в последний я кормился раз день назад и без труда могу проскользнуть по этой дренажной трубе вниз, точно капля воды, насыщенной кальцием, которым обросла труба. Несложно найти припозднившегося прохожего и воспользоваться его или ее содержимым, но эти дни давно прошли, теперь я бюрократ, а не хищник, и это гораздо лучше.

До рассвета еще далеко, но что—то уже прошло. Мы двигаемся навстречу утру. Мое время закончилось.

Я на траулерах и плавучих домах, я снова ухожу (торопливо, словно в неуверенности, перебирая ногами) через Шаддлер и его домики и фабрики (вперед, к моему пузатому кораблю). Сухая осень, где прочерченные улицы спокойнее и покрыты подушкой пыли.

Откуда она берется? Ежечасно ее выметают невротические морские ветра, когда же она успевает осесть?

В проблесках света (игра воображения, однако правдоподобная) я вижу, что она лежит словно сугробами, и ноги мои по пути к дому путаются в паутине. Я в одиночестве, я тону в пыли и задыхаюсь в ней, в иссушенном изнеможении времени.