Ковчег детей, или Невероятная одиссея - Владимир Липовецкий

Для тех, кто еще не получил писем, ожидание становилось все тягостнее.

Вот как написала об этом в своем дневнике одна девочка: «Господи, наши все уехали! Пустота какая-то… Боишься даже говорить полным голосом. А то нарушишь эту тишину».

Вечерами в большие незашторенные окна заглядывала холодная луна. В такие минуты детям было особенно одиноко и тревожно, и они собирались в полупустом зале, чтобы посмотреть (в который уже раз) фильм.

Успокаивали и прогулки по лесу.

Наступила настоящая зима, с крепкими морозами и без оттепелей. Зато прекратились ветры. Воздух был чист и ясен. Заснеженный и, как казалось, спящий лес вносил умиротворение. Тишину нарушал лишь скрип лыж и лай собаки. В лыжнике дети чаще всего узнавали финна, смотрителя санатория. Теперь работы ему поубавилось.

…Февраль 1921 года. Халилу покидает последняя группа. В ней тридцать детей.

В этом коротком списке стоит и имя Александры. Подруги, дождавшись ответных писем, уехали. Ей же некуда писать и неоткуда ждать ответа. Вот почему Александра держится Ирины Викторовны Чичиговой, своей воспитательницы.

В последние дни девочка сдружилась с сестрами Познер, Таней и Женей. И еще больше сошлась с Ириной Венерт.

У Тани и Жени все благополучно. Домашние живы и здоровы. И не задержись почта, они давно бы встретились с родителями.

А Венерт получила очень плохое письмо. Скончалась мама. Отец решил, что уже нет в живых и старшей дочери Ирины. Ирина писала домой из Владивостока и Америки. Но письма не дошли, потому что папа изменил адрес. Вместе с младшей дочерью и новой женой он уехал из города на станцию Веймари, где выжить легче. Но три месяца назад умер и отец. А мачеха неожиданно лишилась слуха. Возможно, от недоедания и истощения. А написала обо всем этом младшая сестра. Вот такие дела.

Новости из дому подкосили Ирину Венерт. Одну из самых талантливых девушек колонии, чьи стихи каждый переписывал в свой альбом, было не узнать. Беда сделала ее замкнутой и молчаливой.

— Не убивайся, Ирина, — утешает подругу Александра. — Такова воля Божья. Ты осталась без родителей. Зато у тебя сестра. А я совсем одна.

— Я знаю, — отвечает Ирина, — тебя хотела удочерить миссис Кемпбелл. Может, стоило уехать с ней?

— Мне нравится Америка. Но я боялась, что умру от тоски. Нет, лучше со всеми.

— Ты права. В Нью-Йорке я узнала новое слово — ностальгия. Это то же самое, что тоска по родине. Ностальгией болеют эмигранты.

— Помнишь, наши мальчики часто играли марш «Тоска по родине»? — спросила Александра. — Когда я слышала эту мелодию, у меня сжималось сердце.

— Давай не будем терять друг друга из виду, когда вернемся в Петроград.

— А когда мы уезжаем из Халилы?

— Самое позднее, послезавтра.

Солнце садилось медленно. И все же задержалось на какое-то время, чтобы позволить детям не спеша разложить свои вещи, а взрослым выполнить необходимые формальности.

Дети решили отказаться от чемоданов и картонных коробок. Свои пожитки они зашили в одеяла или, что было совсем просто, закололи гигантскими американскими булавками, длиной в десять сантиметров.

Отдельно под небольшой елкой Бремхолл поставил два ящика с бутербродами, чтобы дети могли подкрепиться в дороге.

Финский офицер подал знак сигнальными флажками. С советской стороны появился человек в черной кожаной тужурке. Это был начальник пограничной охраны. По его приказу с русского берега тоже ответили флажками.

Райли Аллен и Барл Бремхолл спустились к мосткам и дошли до середины речки. С противоположной стороны точно так же подошли представители Петроградского Совета.

Райли Аллен передал списки детей. Советские чиновники вернулись на свои места.

Изучение списков длилось недолго.

— Все наши, — сказал один из мужчин.

…Пришло время прощаться. Райли и Барл обняли и поцеловали каждого мальчика и девочку. Возле Александры Аллен задержался. На ней была вязаная шапочка. В глазах стояли слезы. Чтобы сдержать волнение, она теребила свою золотую косу.

— Александра, ты знаешь, кем была для меня Мария. Мой долг позаботиться о тебе. Но ты сама сделала выбор. И я не вправе настаивать на другом. Возьми, — он протянул конверт. — Здесь мой адрес и телефон. И деньги на первое время. Я покидаю Красный Крест и возвращаюсь в свою газету на Гавайях. Дай немедленно знать, если понадобится моя помощь.

Он поцеловал девочку еще раз и, наклонив голову, отошел в сторону.

Колонисты старались продлить расставание. Но финские и русские пограничники показали на заходящее солнце — пора!

В уже наступивших сумерках дети перенесли свои вещи по узким мосткам на противоположный берег и на небольшой платформе стали дожидаться поезда.

Неожиданно к их воспитателю Петру Васильевичу Дежоржу подошел пограничник, тот самый — в кожаной тужурке, и сказал, смутившись:

— Я вижу, ваши дети не едят бутербродов. Их у вас много. А мои люди проголодались. Может, позволите им взять по одному?

Воспитатель не знал, что ответить. Неизвестно, как долго придется ждать поезда. Но стоявшая рядом Ирина Венерт и другие девочки, не дав Петру Васильевичу ответить, схватили один из ящиков и понесли красноармейцам.

— Кушайте! Берите, сколько хотите. Ешьте, пожалуйста! Извините, что мы не догадались сами предложить.

Они хотели хоть чем-нибудь порадовать этих людей, самых первых, встреченных на родной земле.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ И…

…ПОСЛЕДНЯЯ

Во всяком деле требуется терпение. Автор благодарит читателя за то, что он одолел эту многостраничную книгу. И просит мысленно вернуться к ее началу. К тем страницам, где Ксения Амелина, Виталий Запольский и Петя Александров готовятся к дальнему путешествию на Урал. Там они проведут три летних месяца. Но кто же мог знать, что три месяца вырастут почти в три года… А сотни километров — в десятки тысяч.

Вообразите себя на месте этих детей. Впрочем, не детей уже, а людей, вступающих в юность. Что застали они, вернувшись под родной кров три года спустя?

Предоставим слово им самим.

Ксения Амелина:

— На Финляндский вокзал поезд прибыл ночью. Мы с Катей, старшей моей сестрой, всматривались в лица встречавших. Но родителей среди них не было.

Зато увидели запомнившуюся нам встречу матери с двумя сыновьями. Когда три года назад детей записывали в колонию, младшего из этих братьев отказывались принять. Здоровье его было слишком слабым. Но мать умоляла взять сына. У нее не было возможности содержать его.

И вот прошло время. Позади долгая разлука. Не было никакой переписки. И мать не надеялась увидеть младшего сына живым. Но вот оно, чудо! По перрону ей навстречу идут два крепких, здоровых мальчика — ее сыновья. Мать упала на колени и, обливаясь слезами, целовала их. А потом ощупывала младшего с ног до головы, не веря глазам своим.

Но были и другие встречи. Настоящие потрясения! Одна девочка, увидев свою маму, с криком убежала. Настолько голод и лишения изменили внешность этой женщины. К счастью, через несколько минут дочь опомнилась, и они покинули вокзал, прижавшись друг к другу.

Тех, кого не встретили родители (в том числе и нас), посадили в две грузовые машины. Мальчики где-то раздобыли шест, кусок красной ткани и сделали флаг. По городу ехали стоя, с развевающимся полотнищем. Так дети выражали свой патриотизм.

Но никто на это не обратил внимания. Улицы были пусты и едва освещены. А на душе было тревожно. Нужны ли мы кому-то? Если бы можно было определить наши тогдашние ощущения цветом, я бы его назвала темно-серым, почти черным. Конечно, мы понимали, какие невзгоды пришлось испытать нашему городу, но от этого было не легче.

Нас привезли в распределитель. Мы очень устали. И в эту ночь спали как ангелы. Хотя ангелами и не были.

А утром нас пригласили на завтрак. Столовая находилась в мрачноватом здании. Мы привыкли к скатертям — и на «Йоми Мару», и в санатории. А здесь столы были непокрытыми, голыми. На завтрак нам подали жидкую кашу, налитую в мелкие тарелки, и бледный чай.

Во время завтрака к нашему столу подошла женщина, тихонько тронула меня и Катю за плечо.

— За вами пришли, — сказала она.

Мы оставили недоеденные тарелки и пошли в приемную. Там сидел наш отец. Одет он был непривычно. Пальто из солдатского сукна… Без воротника. За спиной неснятый рюкзак.

Я думаю, что папа неотрывно смотрел на дверь, из которой мы должны были появиться. Потому что наши глаза сразу встретились. Внешне он был спокоен. Но бледное его лицо выражало грусть. Папа не встал нам навстречу, а ждал, пока мы подойдем. Я и сестра, глядя на него, испытывали тревогу. Возможно, это было предчувствие, потому что через год он умер.

После поцелуев и объятий он достал из рюкзака бутылочку с молоком и заставил нас выпить. Уже позже я поняла, какая это была ценность — молоко. И что папа нуждался в нем куда больше, чем мы.