ПОСЛЕДНИЕ ХОЗЯЕВА КРЕМЛЯ - ГАРРИ ТАБАЧНИК

Но пока Горбачев несомненно мог радоваться своей победе. То, что Лигачев остается в руководстве, имело даже свою положительную сторону. С удалением Никонова вся ответственность за положение дел в сельском хозяйстве ложилась на Лигачева. В нехватке продовольствия теперь можно было обвинять своего политического противника. Выступления же Ельцина давали генсеку возможность представить себя как сторонника умеренного среднего курса, умело сохраняющего баланс между „правым” Лигачевым и „левым” Ельциным. Однако популярности ему все это не прибавило.

Газета »Аргументы и факты” публикует опрос общественного мнения, который оставляет Горбачева позади Сахарова, названного „наиболее уважаемым политическим деятелем страны” и Ельцина. Это вызывает его резкое неудовольствие. На специально созванном заседании он обрушивается на главного редактора еженедельника В. Старкова и требует его отставки. Тот отказывается. В поддержку своего шефа выступает вся редакция, пригрозившая забастовкой. В то время когда происходила эта необычная в советских условиях конфронтация, мне и довелось побывать в доме на Малой Бронной, где размещаются „Аргументы и факты”. В эти дни почта приносила сюда огромное количество писем. Подавляющее большинство принимало сторону Старкова. А как же его читатели в связи с этим оценивают перестройку?

— После того, что с нами произошло, я не могу быть настроен оптимистично, — говорит Старков, лицо которого остается бесстрастным. — Обидно, если дальше перестройка будет происходить без нас, конкретно без меня.

Мы — дети перестройки, но сейчас, как написала газета „Вашингтон пост”, „отец перестройки борется против своих детей”. И это нас не радует. Наша почта показывает, что люди видят в газете притягательный центр, силу, с помощью которой осуществляется гласность.

— Не думаете ли вы, что Горбачев не предвидел последствий гласности и не пытается ли он сейчас засадить вырвавшегося наружу джинна обратно в бутылку?

— Мне кажется, что это именно так...

— Что же после всего этого вы думаете о вашей встрече с Горбачевым?

— Он был очень возбужден. Я был не единственным, кого он подверг критике, но больше всего досталось мне за опубликование обзора писем наших читателей о популярности тех или иных депутатов Верховного Совета. Мы получили пятнадцать тысяч писем, и на первые места вышли: Сахаров,Ельцин, Афанасьев, Попов.

В редакции такого результата не ожидали. Чтобы утихомирить разбушевавшиеся страсти, признали данные опроса в какой-то степени ошибочными, так как трудно, дескать, судить о популярности по пятнадцати тысячам писем, хотя в Америке для определения настроений в обществе достаточными считаются результаты опроса в десять раз меньшего числа людей. Но Горбачев по-прежнему настаивал на отставке редактора. Его голос временами срывался, и тогда заметнее становилось его южное произношение „х” вместо „г”, неправильно расставляемые им на некоторых словах ударения, грамматические ошибки в глаголах, неумение четко, последовательно выразить мысль и составить законченную фразу. Ему бы вспомнить в тот момент обращенные к князю Звездичу, роль которого он исполнял в школьной постановке лермонтовского „Маскарада”, слова: „Ах, князь, гнев только портит кровь, играйте не сердясь!”

16 ноября опять заседало Политбюро и вновь было принято решение удалить строптивого редактора. Но приехавший вскоре после этого в Токио Старков в беседе с японскими журналистами сказал, что редакция и читатели газеты против его отставки, он сам против отставки и его семья против нее, и потому он со своего поста уходить не намерен. Но и генсек от своего не отступал. Теперь, когда он был на вершине власти, одной власти ему было мало. Он понимал, что после того, как в Политбюро почти не осталось противников его курса, обвинять во всех неудачах будут теперь только его самого. Сейчас больше чем когда-либо прежде ему нужна была популярность, подтверждающая, что то, что он делает, — правильно, выражающая доверие к его руководству. Но в стране, где и в обновленном Верховном Совете постановка вопроса о доверии руководству явление незнакомое, свое отношение к нему народ выражает в анекдотах.

В ноябре 1989 года об одном из правителей рассказывали, что на вопрос о теме его диссертации он ответил, что, вопреки всеобщему убеждению, сумел доказать, что Марксэнгельс не одно лицо неизвестного пола, а два разных человека мужского пола. Еще более резко об умственном уровне руководства судил другой анекдот, утверждавший, что если входящих в него присоединить к машине, регистрирующей деятельность мозга, то у большинства она не уловит никаких колебаний — одну прямую линию, след от натянутой на лоб шляпы.

Эти отражения глубинных мыслей населения свидетельствовали, что и в людях Горбачева народ видит все тех же бесполезных и ни на что не способных партийных бюрократов. Хотя генсек и указывал на них как на причину того, что его программа все еще не приносит обещанных результатов, но действия его показывали, что избавиться он пытается не от парт бюрократов как таковых, а лишь от неугодных ему, что пытается заменить старую партократию новой, своей, преданной лично ему. К каким еще выводам могли прийти прочитавшие в конце ноября в ,Дравде” высказывания генсека о том, что никакой речи о многопартийной системе в Советском Союзе быть не может, что рассуждения о том, что Советский Союз вступает на путь капиталистического развития — пустые мечтания? Но получившие в последние годы достаточно информации о жизни на Западе советские граждане задавали себе вопрос: если, как писал в той же статье Горбачев, капитализм сумел обеспечить „равенство всех перед законом” и „всеобщее процветание”, почему следует по-прежнему продолжать строить социализм, не принесший ни „равенства всех перед законом”, ни „всеобщего процветания”? И почему партия, за которой советский анекдот сохранял единственную роль — совместный выпуск с американским журналом „Плейбой” журнала „Член КПСС”, должна оставаться монополистом власти?

То, что генсек, используя слова свергнутого советской армией в 1968 году Дубчека, в ноябре 1989 года, как раз в те дни, когда герой „пражской весны” вновь появился перед ликующими чехами, утверждал, что на сей раз будет построен „социализм с человеческим лицом” — ничего не меняло. Какими чертами будет наделено лицо такого социализма, и самому Горбачеву было неясно. Тем более, что социализм доказал свою полную неспособность к существованию нигде, кроме как в теоре-ческих изысканиях. Выйдя из лаборатории и проверенный на практике, он потерпел крушение на всех континентах, среди народов разных рас и разных культур. Единственно в чем он действовал безотказно, так это в том, что неизменно порождал диктаторов, воздвигавших между собой и собственным народом частокол из секретной полиции. Так было и с первым из них, создавшим ЧК, так было и с Чаушеску, прорывшим под Бухарестом туннельный лабиринт, в котором он надеялся отсидеться на случай народного восстания. Снабженный запасами на полгода бункер должен был обеспечить сохранность диктатора, его жены и ближайшего окружения, в то время как оснащенная новейшей техникой и готовая к применению как химического, так и бактериологического оружия фанатично преданная ему гвардия секретной полиции должна была держать оборону внешнего пояса. Там же находился пульт электронного управления, позволявший нажатием кнопки детонировать заранее расположенные в разных концах Бухареста запасы взрывчатки. О том, какие бункеры подготовил румынский последователь Сталина и Гитлера, стало известно. Американский спутник давно заснял пролегающую под Москвой подземную сеть. Существуют ли и там такие бункеры? Приведет ли и там развитие событий к такому же драматичному финалу?

Удивительно, как диктаторы упорно отказываются учиться на примере друг друга. Каждому кажется, что происшедшее с тем, с кем он недавно обнимался и целовался как с лучшим другом, его не коснется, что он окажется хитрее, что у него хватит сил и воли, чтобы не отступить и удержаться у власти. Так думал и Чаушеску, но при первых же криках демонстрантов „Убийца! Уходи!”, растерялся и испугался. „Он был подвержен панике, заставлявшей его дрожать от страха”, — комментировал происшедшее бывший глава румынской разведки генерал Па-чепа, бежавший на Запад. Опять подтвердилось, что безжалостные по отношению к беззащитным жертвам диктаторы оказываются трусливыми паникерами, заботящимися прежде всего о собственной шкуре, когда опасность оказывается рядом. Паникой был охвачен при приближении немцев Ленин, бежал из Москвы, узнав об объявлении войны, Сталин, ринулся на аэродром Чаушеску. Научит ли их урок чему-нибудь других? Поймут ли они, наконец, что никакие бункеры не спасают, если народ доходит до отчаяния, если смерть под танками оказывается лучше, чем жизнь в рабстве и нищете? Обеспечив себе власть, коммунсты нигде не сумели создать народу достойной человека жизни. Увидав такую обильную и налаженную жизнь, оживший, как гласил советский анекдот, в Нью-Йорке и принявший его за Москву Ленин, оглядевшись по сторонам, сказал, что вот именно таким он себе и представлял коммунизм.