Русский Моцартеум - Геннадий Александрович Смолин

светлое пятно в его творческой биографии, лишь сопричастность к моцартовскому Реквиему спасла его имя от забвения.

– Вам кое-что кажется странным?… – начал он с вопроса и сам ответил: – Знаю, знаю. Вокруг Моцарта вечно творилось нечто странное. Большинство людей, навещающих Моцарта, были членами каких-то тайных обществ, истинные цели которых покрыты мраком. Эти братья из масонских лож со своими делами, сообщали какие-то высшие секреты, про которые надо говорить тихо, либо шепотом…Чего стоила фигура того же Игнациуса фон Борна, которого наш Моцарт боготворил. Как свободный и активный масон католической ложи «Доброжелательность», он ввёл нашего маэстро в эту ложу. Игнац Эдлер фон Борн в то же время был региональным главой венской ложи иллюминатов, он носился с идеями просвещения Лессинга. А его зоологическая ненависть к католической церкви и сатира «Monachologien», где он изобразил монахов – расой между обезьянами и человеком! Или нападки на отца Гела, иезуита и королевского астронома Вены…

Ладно, это пустое. Как известно, мы – художники – вообще довольно странные натуры. Сообщу вам как на духу: я лично не состоял и не значусь в списках ни в одной из таких организаций. Я патриот, верующий католик и, если тайно общаюсь с кем-либо, то лишь с подобными себе истинными друзьями Империи и Искусства. Господи, да и вы с такими же принципами. Я прав, герр доктор Клоссет? – Зюсмайр уставился на меня пытливыми бело-водянистыми глазами.

Я дипломатично кивнул и демонстративно вынул из кармана часы.

– Ах, герр профессор! Заботы, заботы… Не намерен злоупотреблять вашим драгоценным временем. Одна-единственная просьба. Исключительно о здоровье маэстро. Если заметите, что с Моцартом творится что-то неладное и, на ваш просвещенный взгляд, из ряда вон выходящее, не сочтите за труд, дайте мне знать. Буду вам крайне признателен. Повторюсь, но вы уже наверняка отметили, герр профессор, что у нас с Моцартом отношения очень близкие. Я сумею верно оценить любой его поступок, каким бы странным, на взгляд постороннего человека, он ни был, и, как бы мы с вами сказали, смогу успокоить Моцарта, погасить любую его вспышку, даже самую неистовую. – Зюсмайр смахнул нитку-корпию с рукава.

Разумеется, вскоре и сам Моцарт, отдавая должное одарённости и заметной сноровке Зюсмайра, пришел к невысокому мнению о своём помощнике и ученике. Реакция маэстро была, как говорится, неадекватной. Он шокировал Зюсмайра вспышками «жуткого шутовства», и я по этому поводу смущенно спрашивал себя, «играло ли здесь роль глубоко скрытое и скрываемое бешенство, неприкрытым адюльтером с его женой, Констанцией?»

Потом наступила та чёрная дата: 20 ноября 1791, когда великий Моцарт слег и более не поднимался с постели. Разумеется, я предпринял всё возможное и невозможное, чтобы поднять на ноги Моцарта. Мы с коллегой доктором фон Саллабой, – главным врачом Венской городской больницы, – использовали весь современный арсенал медицинских знаний, сил и средств. Но что было делать, если болезнь прогрессировала с ужасающей динамикой.

…После смерти Моцарта я сам сильно занемог и вынужден был долго проваляться в постели. За время моего ухода за герром композитором и наших ночных бдений я настолько врос в него, что, когда его тело предали земле, в моем теле начала угасать жизнь. Но вот прошли месяцы, и меня понемногу отпустило.

Тело моё ещё было истощено болезнью, но, спускаясь к утреннему кофе, я находил в себе силы радоваться цветам, украшавшим стол. Я смотрел в глаза жены, глаза, в которых год с лишним жила тревога за меня. И хотя я не воспрянул ещё душой и телом, но обнаружил, что могу по-прежнему восхищаться eё мягкой красотой и плавностью походки, замирать от шелеста её шелкового платья. Тогда-то я убедил себя, что возвращение к нормальной жизни возможно. И поклялся себе, что не позволю ни обстоятельствам, ни кому-либо ни было поглотить меня целиком, без остатка. Отныне я стану воспринимать, как должное, торжество здравого смысла и радость от обыденной жизни.

Когда жизнь вошла в свою колею, я решил упорядочить свои дневниковые записи, согласно хронологии, надеясь, что, поверяя мысли и чувства бумаге, мне удастся прояснить сознание и сохранить ощущение реальности бытия. А самое главное – отвести от себя весь тот шлейф демонов и тайных сил, которые опутали мою душу невидимой, но прочной сетью и не давали покоя ни днём, ни ночью.

Итак, выдержки из моего рукописного дневника:

Вена, июль 1791 года

Д-р Клоссет

Итак, прошёл год, как я стал домашним доктором у семьи Моцарта. Этот месяц дал старт самому грустному: ухудшению здоровья Моцарта под аккомпанемент всплывшей в слухах и сплетнях темы отравления маэстро, а затем и неожиданная смерть брата по ложе, единомышленника Игнациуса фон Борна. Но по порядку…

Ещё с прошлого года Моцарт и Борн трудились над текстом будущей оперы «Волшебная флейта». И когда сценарий был закончен и поставлена логическая точка, произошла трагедия. Для Моцарта это был невосполнимый удар. Он был у гроба своего друга фон Борна, отдав полагающиеся почести. Но сам не находил себе места, страстно переживал происшедшее и так же переживал, как потерю четыре года назад друга и лечащего врача д-ра Зигмунда Баризани. Итак, по порядку…

С Моцартом произошло несчастие – он отравился, да так крепко, что ко мне прибежала его служанка Леонора (или Лорль, как маэстро величал ее) и срочно позвала меня к Моцартам. На Рауэнштайнгассе № 8. Я жил недалеко и скоро был у постели композитора.

От хвори, поразившей маэстро, он впал в беспамятство; лицо было бледное, изможденное. Когда он пришел в себя и увидел у постели меня, то с трудом проговорил:

– Я был на ужине у Сальери. И дома почувствовал себя скверно. Неужели меня отравили плохой пищей, доктор?

Я, конечно же, смутился и попытался успокоить маэстро:

– Чепуха! Это невозможно. Скорее – просто совпадение; все болезни от нервов. А вы, по всей видимости, расстроены.

– Но у меня невыносимые боли в желудке, тошнит от любого куска, даже от питья – чуть что, открывается рвота, – признался он со слезами на глазах и высказал свои подозрения: – Доктор Клоссет, кто-то, должно быть, покушается и на мою жизнь, намереваясь отправить меня на тот свет раньше отмеренного срока?

– Все болезни поселяются, прежде всего, в голове, а потом уже в желудке, – дипломатично ответил я и поинтересовался: – Какие у вас симптомы?

– После еды у меня во рту остается металлический привкус. Потом это чувство нездоровья, которое охватило целиком организм. И эта проклятая депрессия.

Ну что я мог посоветовать тогда маэстро?

– Друг мой, это нервы, – отозвался я и, немного поразмыслив, добавил: – Выпишу-ка я