В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть) - Александр Русов

Вы шли еще, пожалуй, часа четыре, а потом стали искать место для ночлега, и ты был за то, чтобы расположиться поближе к какому-нибудь населенному пункту, потому что в лесу, честно говоря, было как-то жутковато, а Дядя Аскет мудро заметил на это, что человеку бояться можно только людей, и тогда вы углубились в смешанный лес и в наступающих сумерках бросили рюкзаки возле какой-то кочки. Ты зверски проголодался, Дядя Аскет тоже хотел есть, поэтому вы достали жестяную банку кукурузы, открыли ее консервным ножом и съели подчистую — ты даже допил оставшуюся жидкость. Из-за лени или усталости, или из-за страха перед надвигающейся ночью, инстинктивного, животного желания поскорее спрятаться, замереть, костра разжигать не стали, ставить палатку — тоже. Дядя Аскет расстелил ее на земле, вы легли, подложив под головы рюкзаки, и укрылись серым солдатским суконным одеялом.

Ты долго не мог уснуть. Вокруг монотонно звенели комары, и ты счел за лучшее забраться с головой под одеяло. Стало нечем дышать, а комары изнуряюще продолжали звенеть, но только уже чуть приглушенно. Слышались какие-то шорохи. Потрескивали сучья. Мерещились чьи-то крадущиеся шаги. Дядя Аскет лежал рядом совсем неподвижно — будто умер. И уже спустя какое-то время стало невозможно понять там, под глухим одеялом из солдатского сукна, час прошел или целая вечность, и какое сейчас время суток — вечер, ночь или раннее утро. Ты не спал. Лежал с закрытыми глазами, с изболевшими от страха внутренностями и только на минуту забылся, отвлекся и очнулся вдруг в оглушительном гомоне птиц, на благоухающей клейкими листочками поляне, среди солнечных зайчиков и травы, тянущейся к голубеющему сквозь кроны деревьев небу. Куда подевались все твои страхи, Телелюев? Куда занес тебя сон путешественника? Это внезапное превращение гнетущего мрака ночного леса в легкий струящийся свет, комариного ада — в райское порхание бабочек, мотыльков и зеленокрылых мошек останется в твоей памяти надолго — может, на всю жизнь.

Наскоро вскрыв какую-то еще банку консервов и стремительно опустошив ее, вы тронулись в путь, будто, едва начав это желанное путешествие, уже торопились его завершить. Дремучий лес, в котором вы ночевали, оказался небольшим перелеском. Выйдя на опушку, вы пошли вдоль нераспаханного поля. Кругом все пело, чирикало, цвело, благоухало, и ты не знал, как называются многие из этих птиц, цветов и растений — лишь очень приблизительно, выборочно, но это, пожалуй, не имело значения, поскольку ничего здесь нельзя было выделить, изъять, назвать отдельно, не уничтожив целого: набирающего силу лета средней полосы России.

Вы шли уже несколько часов кряду, минуя редкие селения, преодолевая многочисленные холмы и овраги, и шагомер Дяди Аскета отсчитывал шаги, и было опять невыносимо жарко, солнце приближалось к зениту, рубашка под рюкзаком взмокла, и очень хотелось пить. А потом вы уклонились налево, чтобы войти в настоящий лес, темный и душный. Сверившись с компасом и картой, Дядя Аскет ринулся вглубь, побежал наверх по крутому склону, маневрируя между деревьями. Мелькали белые его штаны, издали похожие на подштанники, и вот ты увидел его уже на самом верху, возле поваленной бурей или старостью толстенной ели, ощерившейся колючими ветками, перелезть через которые было, наверно, не так-то просто. Но дядюшка вроде и не собирался перелезать. Он стоял, такой маленький, черный, худой, частично закрытый белыми зонтичными пронзительно пахнущими цветами, и поджидал тебя. Ты же пыхтел и карабкался, стараясь не упустить из виду этот черно-белый азимут. Весь в белесых ожогах солнечных пятен, в обрамлении цветущей бузины, Дядя Аскет, запрокинув голову, щурился и не глядел в твою сторону, наслаждаясь теплом, лесом, путешествием, будто находясь в состоянии глубокого обморока или оргазма.

Все звенело вокруг и дрожало. Тебе хотелось пить, но фляжка, как назло, уже была пуста, и теперь ты ни о чем другом не мог думать, пока вы продирались сквозь бурелом, спускались вниз, вновь поднимались, хрустя сухими ветками и растаптывая жирные молодые побеги папоротника. Наконец вышли на лесную дорогу. Ты не выдержал и сказал:

— Пить хочется.

Дядя Аскет ничего не ответил. Чуть погодя ты снова сказал:

— Жутко хочется пить.

— Лучше не пить, когда хочется, — заметил тогда Дядя Аскет обычной своей скороговоркой. — А если уж пить, понимаешь… Только соленую воду. Мелкими глотками. Из наперстка…

У дяди был рот полон каши, то есть дикция крайне неразборчивая, но ты его всегда хорошо понимал, потому что, возможно, тут дело совсем не в словах. Бывает ведь и наоборот, что все слова в отдельности вроде бы понятны, а общий смысл сказанного остается совершенно неясен. Честно говоря, тебе бы сейчас любая вода сгодилась — хоть соленая, хоть болотная — только бы попить: пусть даже после этого заболеешь, умрешь, навсегда превратишься в козленочка.

Потом тебе все-таки удалось перестать думать о воде. Жажда притупилась. Судя по топографическим данным, пора уже было выйти к деревне Прохоровка, или Валентиновка, или как там она еще называлась, эта несекретная деревня на секретной карте Дяди Аскета? Но вместо Прохоровки-Валентиновки по обеим сторонам извилистой, усыпанной прошлогодней листвой и хвоей дороги по-прежнему без конца и края тянулся лес. Тут вам на пути повстречался Встречный. Поздоровавшись, вы спросили у него: далеко ли, мол, будет до Прохоровки-Валентиновки? — а он ответил: да нет, не очень, километра полтора, два от силы. И вы пошли дальше, и прошли не то что полтора — все три километра, и встретили Местного Жителя, и задали ему тот же вопрос: сколько еще вот так топать вам до Прохоровки-Валентиновки? Местный подумал-подумал, почесал в затылке, сдвинул замусоленную кепку на самые глаза и сказал, что километров семь это уж точно, а то и поболе, но только Прохоровка-Валентиновка находится совсем в другой стороне — не в той, следовательно, куда вы направлялись. Пришлось снова обратиться к карте, но там, к сожалению, лесная дорога не значилась. Карта, видать, была старая, может, еще довоенная — скорее всего, современные шпионы пользовались другими, более подробными и правильными картами. Вы прикинули так и эдак, снова углубились в бурелом, и шагомер Дяди Аскета вновь пошел считать версты, пока не зарябило вам в очи.

Неожиданно лес кончился, и вы очутились на воле. Глаз больше не упирался в завалы деревьев, сплошные завесы хвои, непроходимые заросли кустарника. Шахматная доска полей, расчерченная перекрестьями черных и жирных, как шоколадный торт, квадратов, перемежающихся с ярко-зелеными полосами, убегала вдаль, сужаясь в перспективе. Задохнувшись избытком вольного воздуха, ты даже и не вспомнил о мучавшей тебя жажде и лишь повторял про себя известный классически-литературный вопрос: «Куда мчишься, Русь?» — и конечно же не получал ответа. Быстро освоившись, однако, с картиной распахнувшейся перед вашими взорами дали, ты уже не был уверен, что она и впрямь куда-либо мчится. И даже в том не был еще совсем убежден, что небольшое дружное семейство игрушечных, величиной с бирюльки, деревенских домиков на холме, прилепившихся точно опята к большому пню, что эти бирюлькины, бирюлевы домики — и есть та самая Прохоровка-Валентиновка, до которой вы топали три — плюс полтора — минус семь верст-километров в полном соответствии с показаниями шагомера Дяди Аскета. Что-то, видать, случилось там с его пружинами и колесиками. Все циферблаты и циферблатики, стрелки и стрелочки, которые должны были фиксировать единицы, десятки, сотни и тысячи пройденных шагов, показывали теперь ноль, то ли обойдя полный круг и исчерпав все внутренние ресурсы шагомера, то ли окончательно запутавшись в географических противоречиях окружающей действительности.

Достопамятная деревня Прохоровка приближалась, а вы с Дядей Аскетом, соответственно, приближались к ней. Неужели это действительно была именно Прохоровка, именно Валентиновка, встречи с которой бог знает зачем вы так страстно желали?

Но вот вы уже на околице деревни, уже вступили в нее, уже могли, внутренней отчетности ради, поставить, где надо, соответствующую галочку. Вы даже уже подошли к колодцу, вырытому прямо посреди улицы, уже заглянули внутрь, вниз, в зияющую пропасть, уже начали опускать привязанное к веревке ведро, уже вступили в контакт с Деревенским Автохтоном, очень веселым и разговорчивым по случаю праздника — субботы или воскресенья. Скрипел и попискивал ворот, гремела бесконечная цепь, ведро ударялось о толстые наросты льда по стенам сруба, опускалось все ниже, на самое дно — возможно, на дно Ледовитого океана, в самую его, стало быть, абиссаль, где призрачно мерцал темный глазок неподвижной воды.

Автохтон в предельно тактичной форме интересовался причиной вашего появления здесь, а вы, в свою очередь, интересовались отличительными особенностями местной этнографии и типическими чертами типичных представителей населенного пункта Прохоровка. Когда первое взаимное любопытство было удовлетворено, ваша беседа приобрела вполне непринужденный характер. Судя по осторожному поведению Автохтона, по его настойчивым попыткам снова и снова вернуться к однажды уже выясненному, ваша благородная миссия свободных путешественников была все-таки не вполне понятна ему. Конечно, туризм в той его культурно-массовой, эпидемической форме, какую он приобрел позже, еще не существовал тогда, поскольку сил, свободного времени и свободных средств было у населения гораздо меньше, чем жизненно важных проблем, не связанных с дальними путешествиями. Но, несмотря на то что Автохтону ваши объяснения вряд ли показались убедительными, он отнесся к вам с полным пониманием и открытой душой, как это вообще свойственно простому, не одурманенному хитроумной цивилизацией русскому человеку.