В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть) - Александр Русов

Так о чем говорили вы с Индирой, когда впервые приехали в населенный пункт В? Не могли же вы в самом деле, не проронив ни слова, пройти керосиновую лавку, спуститься вниз по шоссе, подняться на горку и, опять-таки молча, дойти до поворота, где два года назад грузовик сбил соседского мальчика?

Убей меня бог, приятель, разрази тебя гром — не помню. Сплошное безмолвие. Какая-то непреодолимая немота, будто в деревенском клубе, когда разом умолкают стоящие по обе стороны от экрана динамики, а возмущенные зрители начинают топать ногами, свистеть и кричать: на мыло!!! Но звука все равно нет — только немые тени продолжают двигаться по экрану. Мы ведь уже выясняли. Я попросил тогда Индиру снять черные очки, а она ответила, что у нее болят глаза.

Чепуха! Ничего подобного ты ей, конечно, не говорил. Не осмелился бы. К тому же, в отличие от тебя, она не имела привычки оправдываться.

Ну почему же…

Вспомни хотя бы старую запись, сделанную на магнитофоне «Днепр-3» в той самой Маминой комнате, где вы потом чертили черными чернилами чертеж чрезвычайно чисто…

Нет, не помню. Как-то совсем вылетело из головы.

Что, память уже подводит?

Вероятно.

Почему же тогда ты прекрасно запомнил такой незначительный эпизод: как вместе с Девушкой Из Далекой Армении, дочерью друзей вашей семьи, приехавшей погостить на дачу, ты проделал тот же путь: от керосиновой лавки до поворота шоссе, — разумеется, без каких-либо признаков нетоварищеского к ней отношения?

Я ведь вел ее показать самое красивое место здесь: спуск к реке.

Как и Отца?

Да.

А Индиру куда ты вел?

Индиру — туда же.

Девушка Из Далекой Армении написала тебе впоследствии несколько писем.

Да, у нее был такой крупный, решительный почерк и хороший, свободный русский язык. Будто она тоже исписала не одну тетрадь под диктовку своей бабушки.

Сама девушка и ее письма настолько восхитили твою Маму, что втайне она вынашивала мысль о более серьезном, чем переписка, характере ваших отношений, тогда как Индирины письма Маме не нравились.

Она находила их безвкусными и фальшивыми. Они действовали на нее как скрип ножа по тарелке, хотя ее мнение об Индире меня с некоторых пор не очень-то интересовало.

Разумеется, уже одного наличия в твоем сердце Индиры было достаточно, чтобы с Девушкой Из Далекой Армении, говорившей, в отличие от Индиры, тихо и с мягким армянским акцентом, столь не соответствовавшим мятежному духу ее русских писем, — чтобы с той улыбчиво-строгой девушкой в белом платье у тебя, Телелюев, ничего не вышло. Ты не дал ей возможности, не дал оснований, хочу я сказать, еще глубже узнать и больше полюбить природу средней полосы России с ее буйством трав и плывущими над рекой туманами. Впрочем, вернувшись в Армению, Девушка В Белом через какое-то время и сама поняла, что по-настоящему любит только родные горы. И как только она это поняла, все в ее жизни решилось самым удачным образом: она вышла замуж за армянского парня, родила троих детей, и теперь она давно уже бабушка… Как, кстати, у тебя со слухом?

Ты имеешь в виду музыкальный слух? К сожалению, медведь на ухо наступил, ничего не попишешь.

Нет, я не только о музыке, но и вообще…

Что ты хочешь этим сказать?

Знаешь, чем отличается фальшь от откровенной лжи?

Чем?

Это как бы та же самая нота, но звучащая чуть ниже или выше. Это искусственные цветы или белые хвостики с черными кончиками под горностая. Это те же цветы, тот же мех, но только в некотором роде приукрашенные, выдающие себя за нечто более высокое, совершенное, естественное и дорогое, чем таковыми на самом деле являются. Но бывает и так, что люди без слуха фальшивый звук предпочитают истинному.

Опять катишь бочку на Индиру?

Скорее уж на тебя. Перечитай-ка снова ее письма. А потом — для сравнения — письма Девушки Из Далекой Армении… Ну да ладно, мы отвлеклись. Дыша, таким образом, свежим воздухом лиственных лесов населенного пункта В, вы, следовательно, все больше молчали — во всяком случае, в твоих воспоминаниях это выглядит именно так. Вы молчали, будто стояла суровая зима, а не теплое лето и вы боялись ослушаться Бабушку, которая наставляла вас перед этой поездкой: только, пожалуйста, ребята, не разговаривайте на морозе, — хотя никакого мороза, разумеется, не было и Бабушка ничего не знала об этих поездках.

Мама тоже.

Попробуй все-таки вспомнить. Ведь поначалу разговоры с Индирой раздражали тебя. Они как бы разрушали тот образ, который всякий раз ты заново тщательно складывал из осколков в своем воображении. Тебе гораздо приятнее и спокойнее было, когда она молчала. Но постепенно ты привык, а потом и полюбил звук ее голоса, ее чуть резковатую манеру четко формулировать свои мысли и даже сомнения выражать таким образом, будто это не обыкновенная девочка сомневается в чем-то, а доцент кафедры философии читает лекцию о сомнении как о частной категории противоречия, которое лежит в основе единства и борьбы противоположностей, являющихся вполне осознанной ею необходимостью.

Лучше всего, конечно, было общаться на языке взглядов, поцелуев, тактильных касаний…

Расширившись, тропинка превратилась в проселочную дорогу, идущую перпендикулярно шоссе. Одновременно расширился угол зрения, освободившись от узкой направленности убегающей вдаль полосы асфальта. Взору открылось поле, заросший пустырь, а верхнюю часть этой панорамы занимало небо, усыпанное взбитыми сливками облаков. И снова дышалось свободно…

Стоп! Скажи, чего тебе захотелось тогда?

Действительно. Вдруг захотелось, чтобы рядом была не Индира, а какое-нибудь смешливое, подвижное, пусть даже нелепое существо — какой-нибудь тушканчик, ежик, пес-барбос, с которым запросто можно пройтись колесом по этой дороге, схватиться в понарошечном поединке, выкатиться на траву, визжа, рыча, подзадоривая друг друга.

Но рядом была Индира в черных очках… Да, Индира.

Немного скованная, манерная, очень степенная, благовоспитанная девушка, которой было просто немыслимо предложить перелезть через плетень, чтобы надергать морковки, нарвать гороха — или что там еще культивировалось за той колхозно-совхозной оградой? И не менее странно было бы, наверно, предложить ей броситься наперегонки через пустырь до первых финских домиков, которыми тогда уже начали застраивать склон к реке.

Не забывай, что у Индиры было слабое сердце. К тому же в ее модных хлипких туфельках не больно-то пробежишься по земле.

Уже сама подобная мысль показалась бы тебе тогда дикой. Невозможно было представить Индиру, вчерашнюю освобожденную от физкультуры школьницу-аккуратистку со всегда холодными, синюшными руками, бегущей с кем-то наперегонки, — разве что по ровной дорожке, в порядке, так сказать, галантной игры. Несколько грациозных, жеманных шажков, символическое убегание, символическая погоня, пристойный повод для объятья: ах, попалась птичка, стой!.. Тут в лучшем случае, хочу я сказать, оставался простор для свободных фантазий в духе Ватто — если бы не красный сарафан Индиры, вся тайна безобразности которого с его оборочками, фестончиками и фонариками, заключалась лишь в непомерной его претензии на элегантность — все в той же  ф а л ь ш и в о с т и, как мы ее определили, — и больше ничего в нем такого особенного, пожалуй, не было.

Я почти уверен, что Ватто не стал бы переносить этот сарафан ни на одну из своих жемчужных картин. У него совсем другой колорит.

Согласен. Не стал бы. Даже как ироническую деталь. А теперь попробуй взглянуть на себя, приятель, со стороны. Взгляни же своим строгим, беспощадным взглядом умудренного жизнью человека на того коротконогого шпендрика, который топает рядом с жеманницей Индирой. На того разглагольствующего идеалиста с деформированным, раздутым повышенной гормональной активностью носом, который ведет свою небесную избранницу под ракитовый кусток. Обрати внимание на его неуверенную походку, на стоптанные, как у Сени Вечного Жида, башмаки, на безбровое, прямо скажем, далекое от совершенства лицо, и тогда этот бегло запечатленный портрет удивительным образом напомнит отдельные черты твоих школьных друзей. Может, это вовсе и не ты, Телелюев? Может, это все не с тобой? Может, это Бубнила Кособока + Тункан + Лапа + Херувимов, деленные на четыре? Что же касается кавалера в духе Ватто, то тут не столько из ложной скромности, сколько исходя из простого здравого смысла, ты должен будешь согласиться с тем, что ни тогда, ни впоследствии ты не годился на эту роль. Точно так же не подошла бы Индира в ее черных очках на роль деревенской скромницы — вроде той, что стоит, потупившись, на известной картине-гиганте французского художника Бастьена-Лепажа «Деревенская любовь», находящейся в постоянной экспозиции Музея изобразительных искусств имени всеми нами любимого русского поэта. А вот роль деревенского парня ты сыграл бы запросто. Что называется, одной левой. Собственно, тут тебе и играть было бы незачем с учетом стопроцентной крестьянской родословной по линии деда со стороны отца. Тебе, в общем-то, ничего не стоило, хочу я сказать, махнуть через тын, за которым росли морковка, горох, огурцы, люцерна, тимофеевка, житняк — или что там еще? — облокотиться на верхнюю жердь, чуть театрально склонив набок свою буйную голову, ибо косой пробор к окончанию десятого класса несколько утратил свою четкость, и…