Романтика неба - Борис Тихомолов

— Ты уж извини, что за фрица приняли, — сказал коренастый. — Навесили фонариков. Ну, думаем, сейчас бомбить будет. А вы сели. На-ка огоньку. — Чиркнул спичкой, дал прикурить Алексееву. В темноте засветились цигарки.

— А вам повезло, — затянувшись, сказал коренастый. — Еще шагов пятьдесят и загремели бы в речку! Тут обрыв, метров тридцать.

У Алексеева меж лопаток потянуло холодком.

— А церквушка?

— Церквушка на другой стороне. Речка узкая… Однако пойдем, спать определим. Устали небось.

Утром, проснувшись, Анатолий увидел: выпачкал комиссар в извести свою жгуче-черную шевелюру. Видать, во сне терся головой о стену.

— Товарищ гвардии майор, вы волосы испачкали.

— Чем? — всполошился Клименко. — А ну-ка дай зеркало.

Алексеев подал. Клименко всмотрелся и ахнул: вся голова была седая!..

Из летописи полка: запись вторая

Сон в руку

Алексеев видел сон, до неприятности отчетливый и яркий: будто куда-то он полетел и потом вдруг оказался на турнике. Турник необычный — высокий-высокий — дух замирает, и в чистом поле, с колючками. И он, Алексеев, на удивление самому себе, крутит «солнце» и делает разные фокусы. Потом опустился на землю, вращаясь по стойке на одной руке, как это делают клоуны в цирке. И тут откуда ни возьмись — немцы! Бегут, стреляют, кричат «хенде-хох». Алексеев за пистолет — нет пистолета! Бросился бежать. Какие-то развалины, сарай какой-то, груды мусора, уборная. Влетел в уборную, спрятался, притаился. Страшно. И проснулся. До чего ж неприятный сон!

Посмотрел за окно — туман. Нелетная погода. Отдохнуть бы сегодня, не лететь. Уж вот вторая неделя кончается, как полк без отдыха совершает боевые вылеты в трудной погоде. Усталость ощущается изрядно: плохо спится, пропал аппетит, и в голове тренькает.

Встал, умылся, пошел прогуляться. Возле штаба его окликнули. Девушка из шифровального отдела, высокая, стройная, с длинными черными косами, выбежала с «ФЭДом» в руках.

— Алексеев! Алексеев! Давайте я сфотографирую вас!

Алексеев пошутил:

— Что ты, Катя, перед полетом же нельзя, примета плохая.

— Можно, — сказала Катя, откидывая за спину косы. — Сегодня полк не полетит — выходной.

— Ну, тогда другое дело! — и принял позу.

После ужина в клубе шел фильм о партизанах, как они воюют в тылу у немцев. На самом интересном месте вдруг открылась дверь, и дежурный по штабу громко объявил:

— Экипаж Алексеева, на выход!

На «выход» — это значит лететь. Алексеев поднялся, вместе с ним встали со своих мест штурман и стрелок с радистом.

Вышли. Экипаж в сборе. Воздушный стрелок Щедрин, с восковым лицом, с ввалившимися глазами, держится руками за живот.

— Что с тобой, Щедрин?

— Живот болит, товарищ командир. С утра схватило.

— Так. Не полетишь. Ищи замену.

— Можно, я полечу?

Алексеев обернулся. Перед ним стоял навытяжку недавно прибывший в полк воздушный стрелок. Худой, высокий, сутулый, с глазами навыкат.

— А-а, Вайнер! Хочешь слетать?

— Хочу, товарищ гвардии лейтенант! На боевое крещение.

Алексеев взглянул на тяжелые сырые облака, сыплющие мелким дождем, поморщился.

— Какое там «боевое»! Просто так полетим. На разведку погоды, наверное.

В штабе Алексееву сказали:

— Полетите в Крым. На Джанкой. Есть сведения: станция забита фашистскими войсками и составами с боеприпасами — все вперемешку. Сфотографируете и отбомбитесь. Погода над целью хорошая. Там работают другие полки. Все. Вылетайте. Ни пуха вам, ни пера!

Взлетели и сразу же вошли в облака. Только над Азовским морем вырвались на простор.

Джанкой был виден издалека, его уже обрабатывали. Вспышки бомбовых разрывов, множество прожекторов и частые всплески бурых звездочек от шалого огня зениток. Били здорово. Оно и понятно — большая узловая станция, важная перевалочная база врага.

К цели, как и положено фотографу, подошли на высоте трех тысяч метров. Незавидная доля фотографа! Весь зенитный огонь — его! И все бомбы, что сыплются сверху, — тоже его! И тут не отвернешься от прожектора или от мчащейся прямо на тебя неведомой тени, не спикируешь, уходя от огня, и не сделаешь никакого маневра. Тут уж, ослепленный и оглушенный, пригнись к приборной доске, замри и так сиди, выдерживая точный курс, пока штурман не сбросит часть бомб, и с ними, через интервалы, фотабы. И это еще не все: первый сброшенный фотаб взорвется лишь через 25 секунд, вслед за ним второй через такой же интервал, и третий. А ты сиди, не шелохнувшись, в лучах прожекторов, в кипении огня и жди, когда наконец вспыхнут фотабы и сработает затвор аппарата. Только тогда, лишь тогда ты свободен и можешь пикировать и уходить… если тебя еще не подбили…

Обойдя цель с запада, Алексеев взял боевой курс и ринулся в ад, прямо в лапы прожекторов. Воздух ревел от зенитных снарядов, и гул их взрывов был слышен даже сквозь рокот моторов. И в этом реве совсем по-будничному прозвучали слова штурмана Артемова:

— Толя! Чуть-чуть правее…

Простые слова, теплые, родные. Здесь, в кипении огня, в разгуле смерти, весь экипаж — побратимы.

Алексеев поправил курс и замер. Это очень важно вести сейчас машину точно. Штурман, приткнувшись к прицелу, ждет, когда в его перекрестке появится цель. И если самолет будет качаться, то может случиться, что привезут они домой (ценой таких усилий!) снимки неба или горизонта. Нет уж, если рисковать, то с толком!

Но сегодня что-то плохо получалось. Сразу же попав в прожектора, они привлекли на себя ураганный прицельный огонь. Взрывные волны били по крыльям, по хвосту, по фюзеляжу, и машину мотало из стороны в сторону. Наконец, после долгого-долгого молчания, штурман сказал!

— Бросаю!

Алексеев замер, затаил дыхание. Бомбы оторвались, вслед за ним фотабы — один за другим…

Снаряды рвутся, рвутся. Как долго не взрывается фотаб! Двадцать пять секунд! Очень, очень долго…

Яркий всплеск света отозвался радостью в сердце: «Взорвался!». Есть один снимок! Вслед за ним второй. Хорошо. Отлично! Дело идет к концу. А что же третий? Третий что же? Почему не взрывается третий?!

А перед самым носом; пах! пах! пах! — несколько взрывов подряд.

— Толя! Толя! Третий фотаб не взорвался! Ухо-ди-и-и! — Это штурман.

— Саша, не бойся, не попадут!..

И в это время странный звук, будто кто карандашом проткнул бумагу: ширк! ширк! ширк! — и в правом крыле появились три зияющие пробоины, а по левому змеевидным шнуром пробежала огненная полоса. В голове мелькнуло: «Конец! Отжила машина!.. Надо хоть Сиваш перетянуть…»

Полный газ моторам, штурвал от себя. Уйти! Уйти подальше, пока машина управляема!..

Крыло горит. Все больше, больше. Пытаясь сорвать пламя, Алексеев вложил машину в правое скольжение. Нет, не помогает! Видимо, бензин разлился по крылу… Вот уже горит элерон, через несколько секунд машина потеряет управляемость или взорвется. Надо покидать самолет…