Романтика неба - Борис Тихомолов

Я взял папку и в редких перерывах после боевых ночей прочитал записки.

Арифметика

Итак, я принял эскадрилью. С чего же начинать? Собственно, я уже начал: адъютант Ермашкевич принес мне боевое расписание, и я его подписал, хотя подпись моя, конечно, была формальной. Все шло пока без меня, по заведенному в полку порядку. Кто-то в штабе, минуя командиров эскадрильи, заполнял графы боевого расписания: столько-то бензина, столько-то бомб. А у меня были свои соображения: во-первых, мне не нравилась загрузка — мало бомб и много бензина; ведь мог бы, наверное, я сам варьировать загрузку сообразно дальности полета и способности летчика? Алексеев, например, может быть вполне застрельщиком повышенных бомбовых загрузок. И что он будет мне поддержкой в этом деле, я не сомневался. И, во-вторых, летчик третьей эскадрильи Карпов не выходил из головы. И тут тоже — хотел того командир или не хотел, — обезличивая самолет, он этим самым обезличивал инженера эскадрильи и комэска. Конечно, боевой исправный самолет простаивать не должен, это верно, но все же…

Полк готовился к боевому вылету, а я напросился на тренировку и проверку техники пилотирования, как это положено. Гусаков посмотрел на меня удивленно (мог бы и не торопиться!) и тут же дал распоряжение приготовить самолет. Он сам будет меня проверять! Что ж, это лестно.

И все-таки тяжелая была машина Ил-4. Как утюг. Я отвык от нее. Остро чувствовалась разница против С-47 и Ли-2. Но, сделав полет в зону и прокрутив самолет как следует на глубоких виражах и разворотах, я быстро сжился с машиной, восстановив ее особенности в памяти мышц. Ничего самолет — летать можно.

Потренировался днем, потренировался ночью и утром третьего дня занес свою фамилию в список боевого расписания, которое было заполнено по привычным нормам: почти у всех в графе «бомбовая загрузка» стояло по 10 соток, а у молодых — по 8. Я все так и оставил, только себе вписал 1500. Для начала. Я не сомневался: реакция будет самой положительной — ребята пойдут ко мне с просьбой увеличить загрузку.

В столовой ко мне с листком в руке подбежал Ермашкевич. Вид у него был несколько смущенный.

— Товарищ гвардии майор! Вы не ошиблись в бомбовой загрузке? У вас тут тысяча пятьсот!

Я взял у него листок:

— Нет, дорогой, не ошибся. Все правильно: бомб 1500 и горючего столько же. В литрах, конечно. Проверьте, чтобы лишнее слили.

Сидевший со мной за столом командир второй эскадрильи, пожилой бывалый летчик майор Бутко, пододвигая к себе тарелку с борщом, спросил:

— Гм! Опыты делаете?

— Ну почему же опыты. Вполне нормальная загрузка.

Бутко хлебнул борща и обжегся.

— Фу, черт побери, горячий какой! — полез в карман за платком, вытер губы, спросил как бы между прочим: — А взлет — с форсажиком?

— Ну, что вы, что вы! — искренне всполошился я. — О форсаже не имею понятия. Между нами говоря — боюсь им пользоваться. Зачем моторы насиловать?

— Гм! — сказал Бутко, принимаясь за борщ. — Аэродром у нас гадкий.

Я пожал плечами.

— Как и всякий полевой: и впадины есть, и бугры. Однако… Вы, например, сколько сегодня берете бомб? — внезапно спросил я его.

— Десять соток, — ответил он.

— А горючего?

Бутко замялся.

— Ну-у-у… наверное, три тысячи литров. Я даже как-то и не интересовался. На горючее и бомбы команда сверху подается, им видней.

Я даже подскочил на стуле:

— Вон как, «сверху», значит! А если подсчитать? Три тысячи литров — это примерно будет 2300 килограммов и плюс тысячу килограммов бомб. Итого 3300. А у меня — 1170 килограммов бензина и 1500 килограммов бомб. Итого — 2670 килограммов. И выходит — мой самолет легче вашего на 600 килограммов! Зачем же здесь форсаж? Вы же им не пользуетесь?

Бутко положил ложку на стол. Вид у него был растерянный-растерянный.

— Ну и ну-у-у, — сказал он и полез в карман за трубкой. — Ч-черт-те что! Арифметика.

Полк получал боевое задание. Цель такая-то, высота бомбометания такая-то. Обратить внимание на то-то и то-то. По данным разведки, над целью будут истребители противника — смотреть в оба. Над Карпатами возможна гроза — обойти. Лучше всего с юга…

Каждый внушает свое: начальник штаба, начальник связи, командир полка. Все! Задание дано. Все оговорено, все понятно. Мы сидим на КП в обширной землянке, ждем команду на выезд.

Я собрал свою эскадрилью.

— Ну как, ребята?

— Ничего-о-о.

— Самочувствие хорошее?

— Что на-а-до!

Отвечают дружно и доброжелательно. Глаза у всех пытливые, хорошие. Ощущаю тепло их сердец. Контакт есть, что и говорить. Им понравилось всем, что командир только что прибыл, а уж сразу и на боевой!

На первый раз ставлю перед ними небольшую задачку: после команды на вылет постараться вырулить на старт всем вместе. Дружно, первыми, как и полагается первой эскадрилье. А командирам звеньев проследить, что кому мешает, и в будущем неполадки устранить.

Командиры звеньев Алексеев, Ядыкин, Шашлов кивнули в ответ:

— Будет сделано, товарищ командир!

Вспоминаю:

— Да! На «девятке» кто летит? Красавцев?

Поднимается летчик, высокий стройный блондин. Прямой нос, голубые глаза на чуть бледноватом лице. Я знаю, он из Ленинграда, и бледность присуща ленинградцам. Красивый парень!

— Красавцев, вы летите сегодня в первый боевой?

— Да, товарищ командир.

— Машина вам знакома?

— Знакома, товарищ командир. Позавчера я на ней тренировался. Должен был вчера лететь, но не пустили. На ней Карпов полетел, из третьей эскадрильи. Хорошая машина, легкая.

— Отлично! Желаю вам успеха. Садитесь.

И тут раздается команда:

— По ко-оням!

Все поднимаются, берут шлемофоны, перчатки, планшеты. Выходят, залезают в кузова автомашин. Разговоры, смех, шутки, будто и не на боевое задание собираются, а так — на вечернюю прогулку.

— Поехали!

Уже темно. Густая черная ночь наступает с востока. Наступает быстро, по-южному, гася за собой светлые перистые облака и вместо них зажигая звезды, крупные, мерцающие. Южные.

Мы едем мимо леса по гладкой проселочной дороге. Пахнет сеном и рекой, которая петляет слева, в темноте, меж живописных берегов: тихая, спокойная. Рядом со мной сидит Морунов — мой воздушный стрелок. Невысокого роста, подвижный, с забавными ужимками. Забираясь в машину, он сорвал с дерева листок и сейчас, приладив его меж ладоней, мастерски подражает плачу грудного ребенка: «Уа! У-а! У-а!» — и дает комментарии, от которых все сидящие в машине покатываются с хохоту. А мне приятно, что в моем экипаже такой весельчак. И радист у меня тоже хороший — лейтенант Алпетян. Аккуратный, вежливый, воспитанный. Он худощав и строен. Черные брови, черные глаза. Парень что надо! Рядом с ним — штурман капитан Краснюков. От него за километр веет деревенским радушием, и сам он какой-то тоже деревенский. Гимнастерка на спине всегда пузырем, помятая фуражка сидит как-то боком. Лишенные стройности тонкие ноги небрежно всунуты в широкие голенища кирзовых сапог, нечищеных и рыжеватых, как и он сам. Манера курить толстенную самокрутку, держа ее щепоткой пальцев, вполне довершала портрет деревенского мужичка, только-только отошедшего от сохи и как-то случайно надевшего на себя гимнастерку с погонами.