Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Яновская Лидия

Одно из таких чтений — 27 апреля 1939 года — счастливым образом отразилось в дневниковых записях сразу двух участников события — Е. С. Булгаковой и В. Я. Виленкина. Так что всю картину можно представить себе весьма объемно.

Прочитав первые три главы, Булгаков спросил: «Кто такой Воланд, как по-вашему?»

Слушатели замялись.

Чтобы подбодрить присутствующих, Елена Сергеевна предложила обменяться записочками и в своей написала: «Дьявол». Драматург А. М. Файко растерялся и написал: «Я не знаю». В. Я. Виленкин (тогда заместитель заведующего литературной частью МХАТа) угадал: «Сатана».

«Михаил Афанасьевич, — рассказывает в своих мемуарах Виленкин, — не утерпев, подошел ко мне сзади, пока я выводил своего „Сатану“, и, заглянув в записку, погладил по голове»[415].

Помнится, этот рассказ меня поразил: не узнать Воланда?!

Впервые я читала роман в апреле 1963 года, у Елены Сергеевны дома, в ее квартире на Суворовском бульваре в Москве. По отношению ко мне она применила тогда своеобразную методу: я читала Булгакова в том порядке, какой определяла она. Сначала «Записки юного врача» и тогда еще неопубликованный «Бег»[416]. Потом «Адама и Еву», «Театральный роман», комедии «Блаженство», «Иван Васильевич»… Конечно, я нарушала продуманный ею порядок, спешно проглатывая «Собачье сердце» в отделе рукописей «Ленинки», «Багровый остров» и «Батум» в Центральном государственном архиве литературы и искусства (ЦГАЛИ), в какой-то московской театральной библиотеке инсценировку «Мертвых душ». Дома, в Харькове, в библиотеке имени Короленко, обнаружились оба издания «Дьяволиады», опубликованная в 20-е годы на две трети «Белая гвардия» и даже «Зойкина квартира» — чудом уцелевший машинописный (!) экземпляр 20-х годов… Книги в библиотеке и рукописи в архиве получить было нетрудно — Булгакова еще не читали.

А может быть, отсрочка в чтении «Мастера» определялась не только тем, что Елена Сергеевна хотела меня подготовить. Позже выяснилось, что в ту зиму роман был у нее «в работе». Она приводила в порядок текст: заново сверяла с рукописями, снимала описки и опечатки (или то, что считала опиской и опечаткой), уточняла знаки препинания… 8 марта 1963 года писала Н. А. Булгакову: «…переписала большой роман Миши». 22 марта — мне: «…правила перепечатанный роман».

Как бы то ни было, в течение двух апрельских дней роман был мною, наконец, прочитан — по свежесверенной, только что отпечатанной на белейшей лощеной бумаге копии. С утра до вечера, не поднимая головы, читала первую часть. Назавтра — так же не отрываясь — вторую. В каком-то месте (может быть, после третьей главы?) Елена Сергеевна вдруг спросила, поняла ли я, кто такой Воланд. Помнится, я отмахнулась — кивком головы, движением руки… Ах, не мешайте… Не узнать Воланда!..

На улице было темно. В мокром асфальте отражались бегущие огни автомобилей. Кружилась голова, почва уходила из-под ног, и, как Степе Лиходееву, казалось, что сейчас полетишь головой вниз к чертовой матери в преисподнюю. Но роман был пронизан светом. И почему-то особенно волновало в нем описание гроз, чудовищных и естественных весенних гроз, каждый год проносившихся над Москвой, как тысячи лет проносились они над тысячами других городов, — гроз, из которых, должно быть, и соткался Воланд…

Так почему же я — читая глазами, через много лет — так хорошо понимала автора, а друзья, слушавшие то же из его собственных, живых уст, смущенно решали вопрос, кто такой Воланд? «Отвечать прямо никто не решался, — замечает Виленкин, — это казалось рискованным».

И только склонившись над рукописью в архиве, поняла: слушали они отнюдь не то же, что читала я…

Как уже знает читатель, в первый и единственный раз Булгаков продиктовал роман на машинку, полностью, в мае — июне 1938 года, а потом до конца дней, слоями, правил. Какой слой текста читал весною 1939 года? Может быть, машинописный первоначальный, звучавший так:

«Весною, в среду, в час жаркого заката на Патриарших прудах появилось двое граждан. Первый из них, приблизительно тридцатипятилетний и преждевременно облысевший, лицо имел бритое, одет был в серенькую летнюю пару и свою приличную шляпу пирожком нес в руке. Второй, двадцатитрехлетний, был в синей блузе, измятых белых брюках, в тапочках и в кепке…»

И место действия, и расстановка действующих лиц в этих строках уже установились, не правда ли? Добавлю: давно установились. И тем не менее первая страница машинописи особенно густо испещрена правкой.

Правка фиолетовыми чернилами — рука Булгакова. Более поздняя правка — синие чернила — рука Елены Сергеевны (под диктовку). Еще позже — ее черный карандаш…

А может быть, читал уже не по первому, а по второму (фиоле-товые чернила) варианту?

«Однажды, на закате небывало знойного весеннего дня на Патриарших прудах появились двое граждан…»

Примерно в пору чтения, отмеченного в дневниках, и, может быть, непосредственно перед этим чтением, Булгаков заводит новую тетрадь. (Внутри тетради есть дата: апрель, по косвенным данным устанавливается год: 1939.) Надписывает: «Мастер и Маргарита. Роман. Отделка». И пробует снова:

«В час жаркого весеннего заката на Патриарших прудах появилось двое граждан. Первый из них…» Текст зачеркнут. Далее пометы для правки других мест романа. И снова:

«Однажды, на закате небывало знойного весеннего дня под лип…»

Рискуя наскучить читателю, ряд однообразных записей из этой тетради (9.1) продолжу:

«В час жаркого весеннего заката на Патриарших прудах появилось двое граждан.

Первый из них, бритый, в колоссальных роговых очках, лет около сорока примерно человек, был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз, секретарь одной из столичных литературных ассоциаций.

…а молоденький спутник его поэт Иван Николаевич Палашов».

На следующей странице:

«В час жаркого весеннего заката на Патриарших прудах появилось двое граждан. Первый из них, лет примерно около сорока, плотный, маленького роста, бритый, в громадных роговых очках, лет около сорока примерно (повтор автора. — Л. Я.), был не кто иной как Михаил Александрович Берлиоз, секретарь Московской ассоциации литераторов, сокращенно именуемой Массолит, и редактор двух толстых журналов.

Юный спутник его в белой толстовке, белых мятых брюках и в клетчатой кепке поэт Иван Николаевич Понырев…»

Обратите внимание: уже при первой правке в приведенном мною ряду отброшено слово «среда». Хотя действие романа давно и тщательно рассчитано автором по дням недели: оно начинается именно в среду и продолжается в четверг, пятницу и субботу.

Но чего же далее ищет автор? Что его волнует? Деталь? Нет, дело явно не в деталях. Точнее, не только в деталях.

Может быть, цвет? Синяя блуза Ивана… потом его белая толстовка… в конце концов, ковбойка, то есть рубашка клетчатая, как его кепка…

Или ритм?

В. Я. Виленкин приводит в мемуарах свою дневниковую запись, сделанную сразу же после чтения романа: «Захватывает так, что в третьем часу не хотелось расходиться. Лег в четыре и во сне не мог отделаться, — опять Булгаков читал все сначала, как всегда отрывисто, четко, сухо, синкопами и напорами ритма»[417].

Во второй половине 1939 года, когда Булгаков уже чаще диктует, чем пишет, он снова возвращается к первой странице машинописи. Теперь выправленный карандашом Елены Сергеевны текст читается так:

«…Первый из них, приблизительно сорокалетний, одетый в серенькую летнюю пару, был маленького роста, черноволос, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в руке, а на глазах выбритого лица его помещались сверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе». Часть текста зачеркнута (убрано неловкое «на глазах… помещались»), Елена Сергеевна записывает сызнова: «…а гладко выбритое лицо его украшали сверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе».