Скрытые лики войны. Документы, воспоминания, дневники - Николай Губернаторов

На передовой труднее брать «языка». Ползешь на брюхе к немецкому окопу, а сам думаешь: «Может, вот сейчас навстречу своей смерти ползу». Но о чем бы ни думал, пока тебя не обнаружили, назад дороги нет. А обнаружить могли запросто. Ведь у них тоже наблюдатели сидели впереди окопов. Причем у нас выделялись один-два на взвод, а у них — в зависимости от местности, чтобы ночью они находились на расстоянии визуальной связи. Было бы у немцев организовано ночное наблюдение так, как у нас, мы бы таскали «языков» столько, сколько нам нужно. Поэтому их наблюдателей мы очень опасались. Если он тебя заметил первым, то все пропало. Уйти живым, конечно, шансы есть. Но на «языка» уже рассчитывать не приходится…

Когда начнешь резать проволочное заграждение, вдруг зазвенят где-то подвешенные пустые консервные банки. Или наткнешься на специальный сигнальный кабель, который включает в их расположении электрический звонок. Под осветительную ракету можно попасть. В спокойное время, когда не шли бои, немцы пускали ракеты с интервалом три — пять минут. Ракетчики находились друг от друга на расстоянии метров триста, не больше. А это значит, что на местности перед окопами не было участка, который бы не освещался. Хотя немецкой предусмотрительностью мы тоже пользоваться умели. Кто-нибудь из нас в стороне специально банками загремит. Поднимается стрельба. Мы под этот шум проникаем за проволочное заграждение. Через какое-то время он снова гремит банками — снова стрельба. Потом еще раз, еще раз. А мы делаем свое дело.

Конечно, тот, кому доставалась в разведке такая задача, нередко оказывался убитым. Поэтому прибегали к такому способу только тогда, когда не оставалось других. Что ж, приходилось платить дорогую цену, чтобы выполнить главную задачу. «Язык» нужен наверх, а там не спрашивали, какой ценой он добыт. «Язык» нужен штабу, потому и должен быть, если отдан на то приказ. А значит, никаких наград за «языков» не получали. Да об этом и не помышляли. Считали каждый поиск обычной для себя работой.

На нашей территории немцы очень боялись советскую разведку и больше остерегались. А в Польше и особенно в Германии нам стало легче работать. Когда идешь в разведку, документы и награды оставляешь в штабе. С собой берешь гранаты — в каждый карман по гранате, два запасных диска к автомату ППШ, а к ППС рожков брали столько, сколько можно с собой унести. На немецкий манер запихивали их в голенища сапог. Только у немцев сапоги были раструбом, и они могли засовывать в них по нескольку рожков. А в наши сапоги заходило только по одному. Конечно, для фронтовых разведчиков нужна была специальная форма, чтобы каждому предмету было свое место и чтобы ничто не мешало тебе двигаться. Но почему-то никто об этом не заботился.

У разведчиков действовал железный закон: независимо от того, взят «язык» или нет, своего раненого или убитого во что бы то ни стало принести обратно. Правда, случалось и такое, что из поиска не возвращался никто Так, к примеру, произошло у нас под Житомиром. За «языком» пошли только что прибывшие к нам курсанты разведшколы, десять человек. Не вернулся никто. Что там с ними случилось, мы так и не узнали.

«6 марта С утра выпили а до вечера спали в 9 ч. вечера идем обратно за языком Теперь идем в 5терых Тры ушло в госпиталь Язык нужен во чтобы то не стало А ноч сегодня должна быть темная потому что хмарно! До проволочного заграждения добрались за 20 мин. перерезали и по пластунски двинулись дальше Я первым дополз до траншеи в ней никого не было видно. Но только я спустился как показался фриц с котелками Он шол прямо ко мне Я подпустил его вплотную и ударил его прикладом по голове и когда он падал то всего меня облил супом гороховым Я быстро вытащыл свою добычу наверх а здесь братва подхватила и мы его поволокли как миленького Я боялся за то что я думал что я его насмерть убил Думаю если не отойдет то все пропало Но когда втянули в свою траншею и начали лить холодную воду на голову он зашевелился и начал что то бульмотать по немецки Думаю он на меня сердился за то что я не дал ему суп покушать… наша задача выполнена

7 марта Сегодня возил фрица в штаб Он оказывается не рядовой а унтер офицер так что мы с ним одного звания Он на меня часто смотрит из под лоба Я через переводчика спросил что разве он меня не узнае ведь я с ним первый познакомился в траншеи правда може он сердится до сих пор за суп Так я ему давал взамен консервов…»

— Первый раз ходить в разведку мне довелось еще в то время, когда я служил в саперном батальоне. Было это на Дону. Пехотной фронтовой разведке тогда придавались саперы для того, чтобы проделывать проходы в минных заграждениях. Переправились мы ночью на лодке через Дон, вошли в затон и поднимались по нему с километр — до тех пор, пока не нашли на берегу густые заросли. Здесь можно было высаживаться. Первыми пошли мы, саперы. Смотрели внимательно, какая трава: если примята — здесь немцы могли выставить мины, если не тронута — шли туда. Командовал разведчиками старший сержант. Мужик опытный, воевал еще на Халхин-Голе. Когда в небольшой лесок вошли, наткнулись на машины в аппарелях. Значит, здесь будет сильная охрана. Обошли машины и двинулись по опушке.

Вдруг видим: на дороге стоит одна машина. Шофер качает колесо, а кто-то, наверное офицер, сидит в кабине и насвистывает какую-то мелодию. Брать его в кабине труднее. Решили подождать. Сержант нам, саперам, говорит: «Мы сейчас — к машине, а вы укройтесь где-нибудь здесь. Сидеть и ждать нас. Ваша помощь понадобится, если завяжется перестрелка». Разведчики подбирались к машине, как я до войны заходил на кабанов, — против ветра. Чтобы ни случайным шорохом, ни даже запахом себя не обнаружить. Офицер в кабине продолжает свистеть. Потом заговорил с шофером. Речь не немецкая. То ли румынская, то ли итальянская. Хлопнула дверца. Он вышел, ударил ногой по колесу, заложил руки за спину и потихоньку побрел по дороге. Тут его и взяли наши ребята. Двое как из-под земли выросли рядом, и через секунду — уже никого не видно. Все произошло так тихо, что шофер как качал шину, так и продолжал свое дело. Но недолго. Скоро и он оказался связанным и с кляпом во рту.

Возвращались к затону строго по своему следу, чтобы не напороться на мину. Но в лодку все мы поместиться не могли. Я предложил: давайте пленных, оружие и свою одежду в лодку, я сяду на весла, поскольку с лодкой управляться умел хорошо, а остальные — в воду и держатся за борта лодки. Так и сделали. Когда уже были на середине реки, немцы нас заметили. Целый фейерверк из ракет устроили. Стрельбу подняли как во время боя. Но переправились мы благополучно. Вышли на свой берег, и только тут сержант вытащил кляп у офицера. На вид молодой очень, лет девятнадцать-двадцать, не больше. Первое слово, которое он сказал, было «мама». Сказал по-русски. Мы даже опешили. Ведь на том берегу слышали чужую речь. Но нет, в конечном счете оба — и офицер, и шофер — оказались итальянцами. А почему он произнес «мама» на русском языке, узнать не довелось — сержант приказал нам возвращаться в свою часть.