Собрание сочинений. Т. 4. Дерзание.Роман. Чистые реки. Очерки - Антонина Коптяева

Пусть впереди еще пять трудных лет, ничто не остановит человека, дорвавшегося до прямой дороги. Учиться на стипендию и зарабатывать немножко. Можно даже и в театр пойти… на галерку. Заглянуть в музей. А с каким богатым чувством входит студентка Татьяна в двери своей библиотеки!

Однажды вечером, когда уже зажгли свет и сгустились за окном ранние ноябрьские сумерки, крепкая рука Зины легко прикоснулась к плечу Татьяны. Теплое, дружеское прикосновение, но в лице девушки скрытая лукавинка. Татьяна встала, и они вместе вышли на лестничную площадку.

— Приехал один иностранец, любитель и большой знаток книг, — сообщила Зина. — А у нас выставка переплета в отделе старопечатных книг. Интересно, что он скажет о наших редкостях! Правда, интересно? Он говорит немножко по-русски. Вам теперь тоже не мешает познакомиться с книгохранилищем. Тем более, что вы ни разу не ходили по библиотеке с экскурсиями.

Вначале с легким любопытством, а потом совершенно завороженная, Татьяна ходила с Зиной по отделу рукописей. Древние лечебники, написанные ведунами-знахарями, особенно заинтересовали ее. Когда-нибудь врач Зернова придет сюда, чтобы по-настоящему ознакомиться с ними. Наверное, там немало дельных советов, почерпнутых из народной медицины. Архангельское Евангелие 1092 года… Эта рукопись сохранилась со времен половецких набегов на Киевскую Русь, которой правил Владимир Мономах. При одной мысли об этом захотелось потрогать неровно обрезанные края пергамента, деревянный переплет, скрепленный бечевками и суровыми нитками. Книга вышла в единственном экземпляре и прожила чуть не девятьсот лет…

Рассеянно посмотрела Татьяна на Зину, что-то шептавшую ей, и на выхоленную руку иностранного гостя, державшего древний пожелтевший свиток.

Как богато Евангелие XVI века, с заставками и изображениями святых, покрытыми настоящим растворенным золотом, с золотыми точками и запятыми на каждой строчке, расставленными не как знаки препинания, а для красоты! Есть в этой роскошной древней рукописи простодушная наивность, напоминающая каменного истукана во дворе библиотеки.

Или вот еще «Лицевое житие Сергия Радонежского» с иллюстрациями на каждой странице. Краски, изумительные по яркости цвета и по богатству подобранных оттенков. Сергий представлен в движении: вот он благословляет Дмитрия Донского на битву с татарами в церкви, изображенной в разрезе, на общей панораме монастыря, рядом нарисовано, как он отошел от князя, и князь, на этом же рисунке, выходит из церкви. Так дети рисуют. А текст внизу выписан клином, последние слова разбиты на слоги и даже на отдельные буквы, занимающие целую строку, а где и этого не хватало, до нижнего края страницы подписаны одна под другой запятые и точки.

Кандидат филологических наук Конюшина, работающая в отделе двадцать пять лет, знакомит иностранца с историей отдельных рукописей и архивов, называет имена профессоров, писателей, художников, которые изучали их в библиотеке.

— А сколько стоит этот уникум? — спрашивает иностранец и тычет длинным пальцем в рукопись Саллюстия XV века.

Кандидат филологических наук сбивается на полуслове, недоумевающе и чуть смущенно пожимает плечами:

— Сразу трудно сказать.

«Сколько же все-таки стоит рукопись? — подумала Татьяна, глядя на рабочую тетрадь Джордано Бруно. — Вот это он сам написал, сам делал эти чертежи и вычисления. А потом его сожгли на костре, а тетрадь осталась, как реликвия святая. Можно ли оценить ее?»

— Видели, каков любитель? — шепнула Зина, входя с Татьяной в отдел старопечатной книги. — В уникумах он действительно знает толк.

Татьяна не нашлась что ответить, молча осмотрелась. Древним монастырским духом пахнуло на нее от низкого, хотя и светлого, помещения в первом ярусе книгохранилища, от книг, расставленных и разложенных по столам. Здесь была выставка переплетов. В кожаных и железных покрышках с обрывками цепей, которыми их приковывали к аналоям, староцерковные книги имели внушительный вид. Но теперь Татьяна с интересом присматривалась и к иностранцу. Он знакомился с книгами со страстью коллекционера: трогал бумагу, гладил бархат и сафьян переплетов, разглядывал в лупу тончайший узор из серебра сканой работы. Он даже обнюхивал некоторые книги.

— А сколько стоит этот уникум? — спросил он снова, когда выхоленная его рука точно приклеилась к Библии, напечатанной на первом станке Гутенберга.

Татьяна быстро взглянула на сотрудницу. Главный библиотекарь отдела Марья Александровна Кондратьева, которая четверть века провела среди книг, тоже пожимает плечами:

— Не знаю… наверно, десятки тысяч.

— А сколько стоит этот уникум? — повторяется стандартный вопрос над парижским изданием Пигуше 1490 года — «Часословом», изумляющим богатством орнамента, сделанного от руки, и над двумя книгами «Апостола», напечатанными Иваном Федоровым (один — в Москве, второй — во Львове, с послесловием изгнанного первопечатника о своих мытарствах).

«Что это он? Как будто в лавку пришел, — подумала Татьяна с раздражением. — „Сколько?“ да „сколько?“. Просто даже стыдно!»

Когда иностранец с невозмутимым упорством осведомился о стоимости «Божественной комедии» Данте с рисунками Боттичелли, сделанными специально для этой книги, напечатанной в 1481 году, на сцену выступила Евгения Ивановна Кацпржак — заместитель заведующего отделом.

— У нас при библиотеке есть специальная комиссия, которая знает состояние цен на книжном рынке. Как ценилась та или другая книга до революции, какие цены на заграничных аукционах. Там могут установить… — Евгения Ивановна решительным жестом поправляет очки на тонком темноглазом лице и добавляет: — Мы не знаем цену своих редких книг в деньгах, потому что интересуемся главным образом их культурной ценностью.

— Но это такое… такое богатство, — внушительно произносит иностранец, останавливаясь над кокетливым лионским молитвенником, вытканным на шелку по заказу дамы из королевского дома, и книгой сочинений Сервантеса — испанским шедевром-озорством, напечатанным на листах из пробки такой толщины, как папиросная бумага. — Это уникум, или, как говорят, инкунабула.

— Да, но дело не в том, сколько инкунабул мы имеем, а в том, как преподнести их народу. Полюбить древние книги по-настоящему, понять их значение может только образованный человек. Поэтому все усилия нашей библиотеки, как и наших школ, направлены на воспитание массового читателя.

Но у иностранца было свое устоявшееся мнение: ценно только то, что можно дорого продать. Какое ему дело до массового читателя?

Снова Татьяна сидит в читальном зале. Она отдыхает и думает о своих новых друзьях — Анохиной и Зине, о таких же энтузиастах этого коллектива Коншиной, Кондратьевой, Наталье Павловне Горбачевской, награжденной орденом Трудового Красного Знамени.

Двадцать семь лет назад Наталья Павловна поступила сюда на маленькую должность библиотечного техника, а стала заместителем директора библиотеки, имеющей около одиннадцати миллионов книг. Уже работая здесь, она окончила историко-философский факультет Московского университета и высшие библиотечные курсы. Вспоминает Татьяна и об «уникумах», о том испытании, которое ей устроила Зина и которое она, кажется, выдержала. С волнением думает она о занятиях в институте, о шумливой молодежи, о студенческом общежитии и путевках в дома отдыха, которые получат летом лучшие из студентов.

Теперь открыты все читальни в новом гигантском корпусе библиотеки, но Татьяна не хочет менять облюбованного, дорогого ей места.

Непрерывное движение свежего воздуха овевает ее лицо. Легкий шум шагов. Шорох перелистываемых страниц. Сколько простора в этом бело-голубом зале, даже не голубом, а зеленоватом, цвета морской волны, с белыми, как пена, лепными украшениями. Книги идут в рейс по своим маршрутам. Тысячи, тысячи, тысячи. Целое море книг. Но уже уверенно отправляется Татьяна в свое большое плавание.

1945–1969

С НАРОДОМ ВМЕСТЕ

В цехе тепло и шумно. Инструктор, которого называют запросто тетя Дуня, проходит между рядами станков. В черном халате, в красной косынке, худенькая, легкая, она поспевает всюду. Вот она помогает ткачихе «разработать брак»: быстро-быстро выдергивает подрезанные по краям уточные нити из основы. В таких случаях она не корит работницу, но точно сама совесть ткацкого коллектива глядит из ее глубоких глаз, и виновная спешит как можно скорее исправить свою оплошность.

Другая ткачиха жалуется:

— Основа хорошая, а уток плохой: не подает плавно нитку.

Тетя Дуня осматривает деревянный челнок… Планки ремизов двигаются вверх и вниз, перемещая ряды основы — сотни ниток, тянущихся с огромной катушки ткацкого навоя. Это перемещение образует между рядами основы пространство — зев, где всякий раз успевает проскочить челнок с уточной нитью. Он носится справа налево, встречаемый с обеих сторон ударами погонялок. Пролетая с такой быстротой, что кажется, будто мелькает не одна, а две белые шпули, он оставляет след в зеве — уточную нить. Крохотными долями нарабатывается полоса ткани! Но проходят минуты, часы, и снующий челнок образует за смену десятки метров.