Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль

Некоторые согласия первоначально, также исходя из положений старой веры, в конечном итоге сохранили лишь очень немногие признаки христианства вообще. Очень немногое отделяло в самом деле бегунов и нетовцев от капитонов. Учитель, доверяя только собственному одинокому аскетизму, отодвинул на второй план помощь видимой церкви; ученики пошли дальше: совершенно от нее отдалились и теперь сами стали создавать себе своих «христов» и «богородиц». Невероятно, чтобы рассеявшиеся повсюду хлысты, столь многочисленные и деятельные, не стояли в какой-то связи с людьми, исходившими из совершенно противоположных понятий, но пришедшими к аналогичным отрицаниям. Кстати, хлысты предпочитали старые книги и двуперстное крестное знамение. Они также претерпели гонения и были вынуждены изображать из себя истинных православных. Все согласия взаимно укрепляли друг друга фактом своего одновременного сосуществования и общим противодействием официальной церкви[1873].

Твердая и нерушимая скала старой веры пребывала в двух видах: то были поповцы и беспоповцы. Те и другие обосновались по случаю чумы 1771 года в Москве и оставались там до последнего времени. Рогожское кладбище было центром первых, а Преображенское – вторых. Кроме того, у поповцев были Иргизские монастыри в заволжских степях, к востоку от Саратова[1874], а у беспоповцев был Выг. Как там, так и здесь и учение, и церковный обиход, и богослужение существовали в строго неизменном виде и ревниво охранялись. Но чем больше прикладывали усилий, чтобы сохранить неповрежденными уставы и обычаи Церкви, тем более трагичным становилось положение.

И сейчас у беспоповцев можно видеть молельные дома без священников, можно присутствовать на их службах. Есть и иконостас, как в настоящей церкви, и строгого, древнего стиля иконы – такие же, какие любил Аввакум, почерневшие от времени и копоти свечей. Верующие разделены: мужчины стоят по одну сторону, женщины – по другую. Все одеты в строгое платье: у мужчин поддевка со складками от талии, надетая поверх русской рубахи, на ногах высокие сапоги; у женщин – сарафан и головной платок, ниспадающий треугольником на спину, причем цветной для девушек и черный для замужних женщин. У каждого своя лестовка и свой подручник, чтобы падать ниц и класть земные поклоны. Вид этих молящихся вызывает мысли о их единении, строгости и равенстве. Чтец, не торопясь, читает поучение, какой-то человек в поддевке, с длинной бородой и длинными волосами кадит: кадило старинное, без цепочек; это своего рода курильница, заканчивающаяся ручкой. Порой какой-нибудь другой почтенный человек направляется к двери: это потому, что какой-то отец вошел с двумя маленькими детьми; они вполголоса разговаривают. Затем все трое кладут перед иконами множество быстрых поклонов. Это епитимья, наложенная за то, что им приходится жить в мире сем и посещать школу. Хор поет: пение без всяких прикрас и далекое от всего житейского, это небесное пение, которое имеет общие черты со строго грегорианским. Богослужение затягивается до поздних вечерних часов. Верующие слушают стоя, иногда выходят на некоторое время отдохнуть, посидеть на скамьях у двери, и снова возвращаются. Каждая христианская душа не может не почувствовать влечения к этому забвению мира, к этому единодушию людей, к этому соответствию места и песнопений, к этой строгости, к этой щепетильной верности традициям, к этому видимому обладанию нетронутой истиной. Вот перед нами подлинно древняя церковь на Руси! Но позади иконостаса нет алтаря – святое место пусто. Однако эти люди не протестанты, здесь стоят те, кто не отрицает пресуществления; они не говорят, что можно вообще обходиться без священников и непосредственно общаться с Богом. Наоборот, они считают, что священство необходимо. Но у них его нет и не может быть: благодать священства отнята. И вот они ожидают, как могут, конца мира, получая с Небес лишь несовершенную помощь. Существует ли еще где-либо подобное отчаяние?

Поповцы, ценой некоторой непоследовательности, сохранили священников, но также долгое время не имели таинства священства. Священниками у них были отступники от господствующей церкви, люди либо привлеченные деньгами, либо опустившиеся, пошедшие на это дело на худой конец; иногда даже обманщики с подложными ставлеными грамотами. Толком не знали, как их принимать: простым ли отречением от никонианских заблуждений или новым миропомазанием. Миропомазание совершалось над священником, облаченным в священнические ризы, дабы он сохранил посвящение, которое ему не могли бы вернуть: жалкая уловка! Но вставал вопрос: где найти миро? Его же может освятить только епископ! В 1777 году священники с Рогожского кладбища задумали было его изготовлять; но было бы оно действительным, они и сами в этом сильно сомневались. Действуя тайно, пропуская наиболее определенные епископские молитвы, они все же его освятили. Иргиз утверждал, что обладает подлинным древним миром: он заручился чуть не монополией на перепомазание никонианских священников. Иргиз и стал за определенную плату направлять в различные общины, на время или постоянно, перепомазанных священников. Священство это никонианского происхождения было подозрительным в смысле каноничности; будучи выброшенным официальной церковью, священник казался, наряду с этим, подозрителен в своем нравственном достоинстве. Какими бы эти священники ни были, когда власть закрывала глаза или вообще не препятствовала делу, в них не было недостатка. Но наступили худшие времена! Николай I создал целый ряд препон для старообрядцев и, наконец, закрыл Иргизские монастыри. Теперь уже больше не знали, к кому обратиться. Собиралось иногда до десяти или двадцати пар брачующихся, чтобы получить благословение на брак; отпевания заказывались письмом и совершались заочно. Иногда отпевание совершалось через несколько недель после фактического погребения; отпущение грехов давалось верующим, собравшимся в церкви, на общей исповеди: кто-нибудь читал предусмотренные в старом Требнике вопросы, и все хором отвечали: «Грешен!» И священник произносил слова отпущения грехов надо всеми. Простые монахи совершали крещение. Пришлось даже санкционировать браки, благословенные одними родителями.

Наконец, иметь священников – это было еще далеко не все: чтобы они могли служить обедни и совершать Евхаристию, нужны были алтари с антиминсами, освященными дониконовскими епископами. Употребление антиминса, предназначенного для другой церкви, уже было некоторым отступлением, обойтись же без древнего антиминса было совершенно невозможно. Хотя Иргиз и был великим духовным центром поповцев, но в нем не служили литургии, а правили лишь другие службы. Там довольствовались Святыми Дарами, освященными в другом месте. Каждому священнику, посылаемому в ту или иную общину, выдавали небольшой запас их.

Так или иначе, трагедия беспоповцев возобновилась и у поповцев. Они понимали всю необходимость сохранения священства; для его сохранения они приносили едва совместимые с их верой жертвы, но и у них также за иконостасом стояли бездействующие престолы!

Эта трагедия не касалась в такой мере групп теоретиков и начетчиков – она поражала прежде всего огромную часть русского народа. И потому в слободах и селах говорили непрестанно о том, что где-то в мире должна же существовать православная иерархия. Дьякон Федор в послании к сыну Максиму утверждал на основании честного слова свидетеля, что патриарх Иерусалимский творит крестное знамение двумя перстами[1875]. Но его уже не было в живых. Но нет ли где-нибудь в другом месте истинной православной веры? Один монах, по имени Марк, беспоповец из Топозера, пошел по Сибири, прошел через пустыню Гоби и нашел на «Белых Водах» в таинственном «Опоньском царстве» истинного патриарха и четырех митрополитов, говоривших на сирийском языке и получивших преемство от Антиохии, равно и сорок русских церквей, которые избежали гонений Никона, с епископами, посвященными этими сирийцами. Рассказ об этих чудесах имел широкое хождение во второй половине XVIII века и переходил из поколения в поколение, все более и более приукрашиваясь: где-то жизнь была спокойной, без гонений, без податей, без рабства, вера содержалась без всяких отступлений, а епископы были настолько святы, что даже зимой ходили босыми[1876]. Спасение было там! Нужно было лишь найти это Опоньское царство и это Беловодье! Верующие только об этом и мечтали. Целые общины отправлялись пешком на Восток. В России этим раем считали Сибирь; в Подолии – Турцию или Египет. Один монах по имени Симеон сорок лет искал его вдоль Нила и дошел до самой Эфиопии. Среди поморцев, обосновавшихся в царствование Екатерины на Алтае, эти экспедиции шли одна за другой; так, были предприняты путешествия в 1825, 1840, 1858, 1861, 1869 и 1888 годах; люди шли в направлении Китая, Индии, Афганистана. Путешественники с женами и детьми, стариками погибали от холода, голода, иной раз их убивали разбойники. Отдельные перенесшие все невзгоды приходили разоренные, дрожащие от страха перед тюрьмой и штрафом, но при этом все же уверенные, что потерпели неудачу как раз накануне желанного успеха. Пускались в путь все новые и новые группы искателей. Еще и теперь многие лелеют мечту о Беловодье[1877]. Авантюристы неоднократно использовали в своих целях эту жажду обрести Град Божий. Так, некий Аркадий около 1890 года выдал себя за епископа, рукоположенного на Белых Водах[1878]. В 1897 году три казака с Урала отправились морем в Индокитай и Китай. Они покинули Японию, увы, так и не обретя на этом свете Небесного Иерусалима[1879].