Избранное - Роже Вайян

Сам он сел в плетеное кресло, развернул письмо, первым делом взглянул на подпись — «Лукреция», потом начал внимательно читать долгую, недвусмысленно ясную и нежную женскую болтовню: писала, очевидно, любовница сына.

Вернулась синьора Бриганте с корзинкой.

Джузеппина вскочила со стула.

— Синьора… — начала было она.

— Заткнись! — повторил Бриганте и обратился к жене: — А ты иди на кухню и закрой дверь. Мне тут нужно с Джузеппиной поговорить.

Синьора Бриганте прошла в столовую, закрыла за собой дверь. Слышно было, как захлопали по очереди другие двери. Бриганте снова взялся за письмо, посланное донной Лукрецией его собственному сыну, потом подумал, перечитал еще раз письмо, еще подумал. Затем поднялся, вошел в столовую (дверь он не закрыл, чтобы не терять из виду Джузеппину), взял в буфете, где хранил все свои бумаги, белый конверт, сложил письмо, сунул в новый конверт, не забыв и тридцати тысяч лир, запечатал его.

Потом вернулся в переднюю и засунул письмо, полностью соответствующее прежнему, за исключением нового конверта, за обложку пластинки, а пластинку засунул в стопку.

— Видишь, — обратился он к Джузеппине, — ничего, в сущности, и не произошло.

Она пристально глядела ему в лицо.

— Письма я не обнаружил, письма я не прочел — словом, ничего не знаю, ничего не ведаю. Усекла?

— Да, синьор Бриганте.

— А сейчас уходи, вместе с пластинками. Франческо вернется только к ужину. Придешь к нам в это время и отдашь ему письмо потихоньку от меня. Ничего я не знаю, ничего не видел.

— Ничего не знаете, — повторила Джузеппина.

Бриганте подошел к сидящей на стуле девушке, защемил кончики ее грудей между указательными и большими пальцами. Потом потянул ее к себе, и ей пришлось приподняться со стула. Под пальцами он почувствовал не живую плоть, а каркас бюстгальтера.

— Подделочка, — бросил он.

Но не выпустил ее, напротив, ущипнул еще сильнее, и она ойкнула.

— Все-таки нашел наконец хоть что-то настоящее…

Совсем рядом она видела его маленькие глазки, уставившиеся на нее жестким, тяжелым взглядом, и повязку на щеке. Асимметрия, возникшая из-за повязки, шрама или нашлепки, Делает суровые лица еще более страшными.

В ее лихорадочно блестевших (от малярии) глазах промелькнул ужас. Она быстро-быстро захлопала ресницами, так бьет крыльями летучая мышь, неожиданно попавшая в луч света.

Бриганте провел ладонью сверху вниз по ее телу. Ноги у нее затряслись. Он ощупывал ее как ветеринар кобылу, методично, внимательно.

— Значит, правда, — удивился он, — удалось-таки тебе сохранить свое сокровище…

Рука его становилась все настойчивее. Джузеппина была близка к обмороку. Он отпустил ее, и она упала на стул.

Бриганте отошел на несколько шагов и посмотрел на нее, прижмурив в полуулыбке глаза.

— Не беспокойся, я не собираюсь у тебя его похищать. Маттео Бриганте берет девушек, а не старых девок… Но смотри, если ты меня выдашь, если хоть заикнешься Франческо или донне Лукреции, что я письмо прочел, берегись: выдам тебя за каррарскую луковицу. Слыхала, что это такое за штука?

— Да, — пробормотала Джузеппина.

— Тебе рассказывали, как она жжет? Рассказывали, что против этого жжения лекарств нету?

— Да, — выдохнула она.

— А знаешь, если девушку повенчать о каррарской луковицей, она вроде последней шлюхи становится, такая же дряблая, истасканная, никчемная? Ну, отвечай!

— Знаю, синьор Бриганте.

— А теперь катись. Забирай пластинки и делай, как я тебе велел.

Джузеппина попыталась было подняться, но ноги ее все еще дрожали, и она бессильно рухнула на стул.

— Видать, поняла, — ухмыльнулся Бриганте.

Он прошел в столовую, вернулся с бутылкой водки и ликерной рюмкой.

— Пей, — скомандовал он.

Она выпила и снова попыталась встать. Но ноги все еще де держали ее. Бриганте налил вторую рюмку.

— От этого даже разиня взбодрится, — сказал он.

Джузеппина выпила, поднялась, взяла пластинки и, шатаясь, направилась к двери. Бриганте дал ей уйти и с балкона смотрел, как она спускается по каменной лестнице, сначала медленно, потом быстрее, потом еще быстрее. Двор она пересекла уже совсем твердым шагом.

Бриганте вернулся в столовую, налил себе две рюмки водки и выпил обе залпом…

Вечером, когда семья Бриганте сидела за ужином, пришла Джузеппина отдать Франческо пластинки, которые она у него брала. С минуту они поболтали в передней, потом Франческо вернулся на кухню и снова сел за стол. К концу трапезы Маттео Бриганте спросил:

— Значит, ты завтра уезжаешь к дяде в Беневенто?

— Да, — ответил Франческо.

Он поднял на отца свои большие выпуклые голубые глаза, в взгляд их был, как и всегда, непроницаем.

— В котором часу уезжаешь?

Франческо на секунду задумался, не спуская с отца глаз.

— Девятичасовым автобусом, — ответил он.

— Я тебя до Фоджи провожу… Мне надо там с одним человечком повидаться по делам. Свожу тебя позавтракать в отель Сарти…

Он тоже не спускал взгляда с сына, но тот даже не моргнул.

— В твои годы, — продолжал отец, — тебе наконец пора узнать, что такое хорошая еда, настоящая хорошая еда, в ресторане…

— Спасибо, отец, — отозвался Франческо.

— А в Беневенто можешь поехать на автобусе, который после обеда идет.

— Хорошо, поеду, — согласился Франческо.

На следующее утро в девять часов пятьдесят минут, как раз когда прибывает автобус Порто-Альбанезе — Порто-Манакоре — Фоджа, официант из «Спортивного бара», Джусто, находился в кабинете комиссара полиции. Помощник комиссара провел его к своему патрону и тоже принял участие в разговоре.

Автобус останавливался на Главной площади на углу улицы Гарибальди, перед зданием претуры. Из автобуса высыпали крестьяне с мешками, корзинками, плетушками для живности. А манакорцы ждали, когда вылезут пассажиры, чтобы штурмом занять свободные места; замешкавшимся приходилось всю дорогу стоять. Водитель залез на крышу автобуса, его напарник — на заднюю лесенку автобуса и укладывал чемоданы и узлы.

Безработные покинули свой обычный пост на Главной площади и плотно обступили автобус, отчасти из любопытства, отчасти каждый в надежде, что именно на него упадет взгляд арендатора, прибывшего в город, чтобы найти себе работника (между Порто-Альбанезе и Порто-Манакоре автобус обслуживает горные поселки и зону плантаций).

Сынки знатных манакорских семейств топчутся у входа в «Спортивный бар» в надежде подстеречь молоденькую крестьяночку, прибывшую в город за покупками, за которой они и будут таскаться из улицы в улицу. Конечно, не слишком-то много шансов ее тронуть, разве что сумеешь столкнуться с ней и как бы случайно зацепить ее (если умело размахивать на ходу руками, можно даже ущипнуть за ягодицу, что зовется у них «мертвой хваткой»); потом надо сразу же отскочить в сторону и сказать: «Прошу прощения, синьорита», а орава наблюдающих за этим маневром юнцов ржет во все горло. Но еще более приятно и даже, пожалуй, еще более волнует другое: идти за крестьяночкой следом и шептать ей на ухо разные чудовищные непристойности — эти деревенские простушки до того смущаются, что не смеют ни осадить преследователя, ни пожаловаться на него городским стражникам. Только краснеют и ускоряют шаг. А преследователь передает ее следующему.

Гуальони шныряют в толпе в надежде поживиться, высматривают какого-нибудь пастуха-горца, приехавшего за покупками, — этот наверняка растеряется в непривычной обстановке. Стражники с дубинками в руках следят за гуальони. За своими «намордниками» в нижнем этаже претуры арестанты распевают модную песенку, услышанную по радио.

И так при каждом прибытии автобуса.

Из окна своего кабинета, находящегося как раз над тюрьмой, комиссар Аттилио может наблюдать за всеми фазами разыгрываемого внизу спектакля, подчас весьма поучительного и неизменно занятного, особенно вечером, когда приходит автобус из Фоджи — рейс, специально приуроченный к прибытию поездов из Рима и Неаполя, с которым приезжают в Порте-Манакоре новые партии курортниц (через свою секретную службу он завтра же узнает, в каком отеле или в каком частном доме они остановились; для такого донжуана, как комиссар, большая удача — иметь столь выгодно расположенный служебный кабинет и хорошо налаженную осведомительную сеть, таким образом, он, как правило, первым может засечь дичь и узнать, где она гнездится; но сейчас, когда он подпал под закон Джузеппины, комиссар потерял вкус к охоте такого рода, вернее, почти совсем потерял, осталось его ровно столько, сколько требуется, чтобы доказать самому себе, что он, мол, пока еще настоящий мужчина).

— Рыжей кожи, — описывал Джусто, — инициалы «М.Б.», золотые, врезаны в кожу.

— Бумажник швейцарца, — уточнил помощник.