Скарамуш. Возвращение Скарамуша - Сабатини Рафаэль

Тут Шабо не выдержал и вскочил с места. По крайней мере на это обвинение он мог дать достойный ответ. Депутат бросился защищать Фреев. Он напомнил собравшимся, что Юний – достойный член этого клуба, философ, патриот, первый представитель свободомыслящей Европы, человек, который пошел на значительные жертвы, чтобы жить в благодатной тени дерева Свободы.

– На жертвы, которые позволили ему исчислять свое состояние миллионами, – перебил его чей-то насмешливый голос.

Несмотря на смятение, в котором пребывали его чувства, Шабо показалось, что он узнал голос Моро. Но ему оставили мало времени на размышления. Зал снова разразился негодующими криками. Теперь Шабо обвиняли в изворотливости, в бесстыдстве, которым только и можно объяснить наглую ложь в защиту агента Кобурга, австрийского еврея, этого упыря, жиреющего на народных бедствиях.

Потом к прегрешениям Шабо против нации добавились обвинения в бесчеловечности. Их снова огласил Дюфурни, дождавшийся тишины, чтобы ни единое его слово не потонуло в общем шуме:

– До женитьбы, Шабо, у вас была сожительница-француженка, которая недавно стала матерью. Как вы обошлись с ней? Молчите? Вы бросили любовницу со своим ребенком, вы оставили их умирать с голоду!

Это известие вызвало новый взрыв негодования. Присутствовавшие в зале женщины готовы были растерзать депутата. Ему припомнили его монашеское прошлое. Теперь отступничество, которое прежде принесло Шабо славу просвещенного республиканца, истолковали как потворство собственным порочным наклонностям.

Яростные нападки вконец сломили дух Шабо. Сотрясаясь от рыданий, бормоча себе под нос невразумительные, беспомощные угрозы в адрес своих обвинителей, он на непослушных ногах покинул клуб, который стал местом его унизительного поражения.

Он отправился домой, в свои апартаменты на улице Анжу, новоприобретенная роскошь которых, еще недавно столь желанная, ныне казалась ему проклятием. Теперь он, возможно, поплатится за нее головой. По дороге он снова и снова спрашивал себя, какой враг так внезапно, безо всякого предупреждения, выскочил неведомо откуда, чтобы вцепиться ему в горло.

Братья Фрей выслушали рассказ шурина с тяжелым сердцем. Шабо ничего от них не утаил. Но когда он заговорил о тайном, невидимом враге, испуг Юния сменился презрением. Юний был здравомыслящим, практичным человеком. Лепет Шабо о мифическом неприятеле и дурных предчувствиях выводил его из терпения.

– Тайный враг! Фу! Какой тайный враг может у тебя быть? Обманутый муж, жену которого ты соблазнил? Какой-нибудь недотепа, которого ты облапошил? Друг или родственник какого-нибудь бедняги, отправленного тобой на гильотину? Подумай. Ничего подобного не припоминаешь?

Шабо задумался. Он знал, что виноват во всех перечисленных грехах, и не только в них. Но он не мог вспомнить никого, кто подходил бы на роль мстителя.

– Тогда успокойся и перестань забивать себе голову всякими бреднями. Твой тайный враг – банальная зависть, которую вызывают богатство и успех. Ты величайший человек во Франции после Робеспьера. Неужели тебя, с твоим положением, с твоей популярностью, могут уничтожить низкие завистники? Пусть этот негодяй Дюфурни распаляет якобинцев. Якобинцы не народ. А именно народ, суверенный народ, является сегодня во Франции верховным арбитром. Обратись к нему. Он тебя не оставит. Наберись мужества, дружище.

Стараниями не потерявшего присутствия духа Юния Шабо несколько оправился от того, что ему довелось пережить в этот день. Ночью он обдумал свое положение и возможные действия и к утру принял решение. Он пойдет к Робеспьеру. Неподкупный не останется безразличен к его судьбе. Он, Шабо, слишком ценен для партии Горы, а ей предстоит тяжелая борьба.

В последнее время ходили упорные слухи о грядущем сражении между Дантоном и Робеспьером, вызванном их политическими разногласиями. В этой битве Робеспьеру понадобится поддержка всех его друзей. И, за исключением Сен-Жюста, который в последнее время стремительно набирал силу, никто не смог бы оказать Робеспьеру более ценную помощь, чем Шабо.

Шабо успокоился и стал обдумывать ту версию событий, которую изложит Робеспьеру. Едва наступило утро, как он отправился на улицу Сент-Оноре, в дом краснодеревщика Дюпле, где жил Неподкупный.

Глава XXXIII

Неподкупный

По щиколотку утопая в древесной стружке, гражданин депутат Шабо пересек внутренний двор, заваленный широкими досками кедра, ореха и красного дерева, миновал двух молодых людей, усердно пиливших бревно, и поднялся по лестнице на второй этаж скромного дома на Сент-Оноре.

На его стук вышла Елизавета Дюпле, одна из двух дочерей краснодеревщика, одна из двух весталок, прислуживавших верховному жрецу Республики Максимилиану Робеспьеру. Ни единый шепоток злословия ни разу не коснулся этих отношений. Если Робеспьер боялся денег, то женщин он боялся еще больше. В самом деле, его отвращение к представительницам прекрасного пола отличало его всегда и временами принимало диковатые формы.

Великий вождь Горы жил просто, доступ к нему был открыт всем. Более того, Елизавете Дюпле нередко доводилось впускать в дом депутата Шабо, и потому она хорошо его знала. Правда, сейчас, в тусклом освещении лестничной площадки, она не сразу узнала старого знакомого в нелепом пышном наряде. До сих пор она видела депутата только в красном колпаке и бедной одежде простолюдина.

Девушка проводила Шабо в светлую комнату, окна которой выходили на улицу. Простота, строгость и безупречная чистота комнаты точно отражали характер ее обитателя. Голубые шторы на окнах смягчали и приглушали дневной свет, немногочисленная мебель была проникнута, как и облик хозяина, элегантным аскетизмом.

Робеспьер стоял перед письменным столом. Издалека его худую фигуру в облегающем полосатом сюртуке можно было принять за мальчишескую. О непомерном тщеславии и самолюбии вождя якобинцев свидетельствовали его изображения, во множестве украшавшие это святилище. Тут был набросок Давида[277] и портрет, писанный маслом, который два года назад висел в Салоне; с каминной полки взирал на свой оригинал бюст, воспроизводивший невзрачное квадратное лицо, неприятно тонкие губы, придававшие лицу Робеспьера неизменно злобное выражение, и широкий у основания нос с задорно вздернутым кончиком.

Когда Шабо вошел, Робеспьер выжимал апельсин в широкую низкую чашку. Он страдал от недостатка желчи и постоянно пил апельсиновый сок. Чтобы рассмотреть вошедшего, он поднял очки на массивный лоб, обрамленный тщательно уложенными и напудренными кудрями, и прищурил близорукие зеленые глаза. Усмешка, которая никогда не покидала его губ, стала немного шире. Она была единственным приветствием, которого удостоился гость. Робеспьер поставил чашку на стол, положил половинку апельсина на тарелку рядом с другой половинкой и молча стоял, ожидая, когда заговорит Шабо. Этот холодный прием яснее ясного сказал депутату, насколько оправданны самые дурные его предчувствия.

Шабо закрыл за собой дверь и прошел в комнату. Сегодня утром его походка не отличалась присущей ему величественностью. Он начал приволакивать ноги; намечавшегося брюшка, которое он обычно воинственно и самодовольно выпячивал, нынче почти не было заметно. Физиономия Шабо осунулась, взгляд затуманился. Даже дерзкий полишинелевский нос, росший из основания прискорбно скошенного лба, казалось, уменьшился в размерах. Трус, который скрывается во всяком задире, показал наконец свое лицо. Шабо провел бессонную ночь, оплакивая свою судьбу. Он винил в своих несчастьях людскую злобу и зависть, всех и вся, только не собственную персону. Он так долго лицемерил, что, возможно, обманывал даже самого себя и действительно до некоторой степени верил в истинность рассказа, который приготовил, чтобы заручиться поддержкой самого могущественного человека Франции.

– Извини, что так рано тебя потревожил, Робеспьер, но этого требовал мой долг. Я держу в руках нить заговора, самого опасного за всю историю Революции.