Скарамуш. Возвращение Скарамуша - Сабатини Рафаэль

Но вот беда – акции уже нельзя было продать ни за какую цену, поскольку все те, кто тайно ожидал их скорого стремительного взлета, скупив сколько могли, вычерпали доступные источники денег до дна.

Глава XXXI

Развитие событий

Ci-devant шевалье де Сен-Жюст, светоч патриотизма и республиканской чистоты, собирался отправиться с важной миссией в Страсбург, где в ту пору требовалась твердая рука. В партии Горы едва ли нашелся бы человек с рукою тверже, чем у элегантного, красноречивого, энергичного молодого идеалиста. И он заслужил свою репутацию. Погрузившись в государственные дела, Сен-Жюст вел необычную для его возраста жизнь аскета – и безупречность его аскетизма могла бы стать примером для человечества – и славился неподкупностью под стать Робеспьеру, этому Великому Неподкупному. Его юность, хорошее сложение и красивое бледное лицо, обрамленное золотистыми кудрями, неизменно приковывали к Сен-Жюсту внимание людей, а несомненные таланты возвысили его к осени 1793 года до положения народного кумира. Благодаря его стараниям Робеспьер стал первым человеком во Франции, но Сен-Жюст не забывал и о себе. При всех своих талантах, амбициях и безжалостности он согласился на роль дьячка при революционном храме, но в мечтах, вероятно, видел себя первосвященником.

Последнее перед отъездом в Страсбург выступление в Конвенте еще больше увеличило популярность Сен-Жюста. Он предложил принять декрет о конфискации имущества иностранцев; страх перед этим декретом и привел Шабо и Фреев к намерению породниться. При этом предложение Сен-Жюста было сделано в выражениях, бросавших вызов всему миру. Границы Франции нарушают наемники деспотизма; родина истекает кровью, отстаивая священные устои свободы, а в это время подлые агенты Питта и Кобурга истощают силы страны, перерезая вены торговой и общественной жизни! Нужно бить врага, где бы он ни действовал. Бить здесь, на французской земле. А чтобы лишить его средств борьбы, необходимо конфисковать всю собственность иностранцев в пользу государства.

Предложение было услышано. Пылкие выражения, в которых оно было высказано, подхватили и принялись распространять, расхваливая на все лады, все истинные сыны Франции.

К счастью для Фреев, Шабо успел жениться на их сестре. За несколько дней до названных событий несчастная Леопольдина подчинилась воле братьев, безжалостно принесших ее в жертву на нечестивый алтарь Мамоны. Пустая бумажка – документ о передаче имущества – оградила состояние семьи от посягательств казны, а Шабо превратился из нечистоплотного нищего в первого щеголя и поселился в роскошных апартаментах второго этажа, обеспечив особняку шуринов неприкосновенность.

Восхитительная Польдина, как называл теперь Шабо юную жену, эта маленькая куропаточка, принадлежала отныне только ему. Впрочем, вскоре ее аппетитные прелести, еще недавно разжигавшие его похоть, и даже приданое, принесшее ему богатство, потеряли свое значение. Шабо вот-вот должен был начать черпать богатство из нового источника. Стоит Ост-Индской компании восстановить свое положение, а цене на акции снова достичь должного уровня, и сотни тысяч франков потекут рекой. Богатство, величие, почести ожидали Франсуа Шабо. Его глаза явственно различали на горизонте их лучезарное сияние. Глупец Робеспьер отвергал возможность сколотить состояние, которую давала ему его власть. Ибо деньги, как недавно понял Шабо, – самая прочная стена, на какую может опереться человек. С деньгами Шабо готов был схватиться с самим Робеспьером, и Робеспьеру, не защищенному золотым нимбом, пришлось бы уступить ему дорогу.

А пока ему следовало не упускать ни одной возможности привлечь к себе внимание народа. Пусть на него смотрят, и пусть зрителей ослепляет его республиканский пыл.

Из этих же соображений он присоединился к тем, кто в исполненных патетики выражениях требовал суда над скандально известной австриячкой, над порочной Мессалиной[272] – вдовой Капета.

Конвент недолго думая уступил этим требованиям. Он не посмел бы воспротивиться, даже если бы пожелал. Бывшие подданные настолько озлобились против своей бывшей королевы, что правительство почло за лучшее прервать тайные переговоры с Австрией об обмене узниками, благодаря которым она должна была обрести свободу. Казнь короля была, по сути, опасным экспериментом – Конвент поставил тогда на карту собственное существование. Теперь же положение изменилось. Ныне Конвент поставил бы на карту свое существование (и наверняка проиграл бы), попытайся он отложить беспощадную расправу над женщиной, которой вменяли в вину едва ли не все несчастья народа.

И вот второго октября в три часа ночи несчастную вдову Людовика XVI перевезли в закрытой карете, под конвоем из двух муниципальных офицеров, в приемную смерти – Консьержери.[273]

Когда наутро известие об этом разлетелось по городу, Андре-Луи не смог скрыть горечи. Он кисло улыбнулся де Бацу, который сидел, подавленный ужасом.

– Итак, – медленно произнес Андре-Луи, – бедную маленькую Леопольдину принесли в жертву напрасно. Это не умилостивило ваших кровавых богов. Им нужна королева.

Глаза барона вспыхнули.

– Вы еще смеетесь?

Моро покачал головой.

– Мне не до смеха. Я оплакиваю гибель, бессмысленную гибель хрупкой юной жизни. Вы говорили: пожертвуем ею и спасем королеву. А я предупреждал вас, что из этого ничего хорошего не выйдет.

Де Бац, побагровев, резко отвернулся.

– Я говорил о большем, нежели судьба королевы. Но к чему спорить? Вы, с вашей проклятой осторожностью, слишком медлили.

– Вы несправедливы. Я спешил как мог, желая ускорить сход лавины и спасти Леопольдину.

– Леопольдина, Леопольдина! Вы что, ни о ком больше не способны думать? Даже участь королевы не затмила в ваших мыслях эту девчонку. Какое мне дело до всех леопольдин мира, если скоро падет эта венценосная голова, а я не могу сотворить чудо! А этот жирный болван в Хамме опять будет издеваться, попрекая меня гасконским хвастовством.

– Это так важно? Он задел ваше самолюбие?

– Это вопрос моей чести! – свирепо прорычал де Бац.

Целую неделю после этого разговора барон почти не ел, не спал и появлялся в доме на улице Менар очень редко. Он рыскал по городу и собирал свою армию роялистов. Проводил совещания, как вызволить королеву, строил планы один безрассуднее другого. Ружвилль, человек из числа его помощников, предлагал даже проникнуть в Консьержери и переговорить с ее величеством, чтобы подготовить почву для побега. Но все усилия были тщетны. Не оставалось даже призрачной надежды отчаянным наскоком отбить узницу по пути на площадь Революции – именно так девять месяцев назад де Бац предполагал спасти короля. Времена изменились. У короля были друзья даже среди республиканцев, а королеву все ненавидели – беззастенчивая пропагандистская ложь сделала свое дело.

Эта усердная обработка умов продолжалась до самого конца. Когда люди пытаются оправдать свои прегрешения, их изобретательность не знает пределов. С кем только не сравнивали бедную опороченную королеву – даже с Мессалиной, но все было мало. Заправлял этой подлой кампанией Эбер.

Суд длился два дня и закончился в среду, 16 октября, в четыре часа утра вынесением смертного приговора. Спустя несколько часов королеву со связанными за спиной руками усадили в телегу. Она была во всем белом, из-под чепца выбивались неровно обрезанные седые волосы (последнюю прическу собственноручно делал палач). Но она сидела выпрямившись, ее полные губы австриячки презрительно кривились в ответ на свист и улюлюканье черни, собравшейся поглазеть на кровавый спектакль.

Последний королевский выезд выглядел внушительно. В столицу вошло тридцатитысячное войско. Париж заполонили вооруженные солдаты. Гремели барабаны. Конные и пешие гвардейцы выстроились сплошной стеной вдоль всего пути следования ее величества к месту казни. На всех возвышениях чернели жерла пушек.