Алмаз раджи (сборник) - Роберт Стивенсон

На следующий день я узнал, что вина Хайда была полностью установлена. Также мне известно и то, что убитый был добрым и благородным человеком, пользовавшимся всеобщим уважением. В газетах писали, что ничем не мотивированный поступок Хайда был не просто преступлением, а вспышкой трагического безумия. Помнится, я не без удовольствия прочел об этом и порадовался тому, что страх перед эшафотом отныне станет верным стражем всего лучшего, что есть во мне. Доктор Джекил стал моим последним прибежищем; покажись Хайд хоть на мгновение, его бы просто растерзали.

Я решил, что мое будущее станет искуплением прошлого, и могу без всякого тщеславия утверждать, что это решение принесло кое-какие добрые плоды. Вам известно, как усердно в последние месяцы я старался облегчать страдания и нужду; мною немало было сделано для других, а мои собственные дни текли спокойно, я был почти счастлив. И эта полезная и чистая жизнь нисколько мне не надоедала; наоборот – с каждым днем я все полнее наслаждался ею. Но на мне лежало проклятие раздвоенности, и как только раскаяние слегка остыло, моя низшая природа, которой я так долго предоставлял свободу, снова потребовала воли. Однако я даже не помышлял воскресить Хайда; одна мысль об этом приводила меня в ужас. Я задумал иное – вступить в новую сделку со своей совестью, не покидая личности Джекила. Я просто уступил искушению, как обыкновенный тайный грешник, оставаясь самим собой.

Близится конец моего рассказа. Рано или поздно переполняется даже самый объемистый сосуд, и эта короткая уступка злу окончательно нарушила мое духовное равновесие. Однако я даже не встревожился; мое падение представлялось мне вещью естественной; произошло нечто такое, что казалось мне вполне естественным, точно так же я вел себя еще до того, как совершил свое злополучное открытие.

Стоял светлый, ясный январский день; в тех местах, где корка льда растаяла, было сыро, но над головой не было ни облачка. В Риджент-парке слышалось чириканье воробьев, в воздухе уже слегка пахло весной. Я сидел на скамье, греясь на солнце; животная сторона моей жизни наслаждалась воспоминаниями, духовная как бы оцепенела. Вскоре мне предстояло раскаяние, но каяться я еще не начинал. В сущности, думалось мне, я похож на всех моих ближних. Я даже улыбнулся, сравнив свою деятельную доброжелательность с их ленивой жестокостью и равнодушием. Но как только мне в голову пришла эта тщеславная мысль, по моему телу вдруг пробежала судорога, я ощутил мучительную дурноту и ледяной озноб. Затем это прошло, и я почувствовал слабость, а когда оправился, заметил, что характер моих мыслей меняется, и на смену прежнему настроению приходит дерзкая смелость, презрение к опасности, пренебрежение к долгу. Я взглянул на себя и увидел, что одежда висит мешком на моем съежившемся теле, что моя рука, лежащая на колене, снова стала жилистой и волосатой. Я превратился в Эдварда Хайда. Мгновением раньше я был в полной безопасности, окружен уважением, богат, любим, и дома меня ждал накрытый к обеду стол; а теперь я стал изгоем, затравленным, бездомным, изобличенным убийцей, добычей виселицы.

Мой рассудок затуманился, но не вполне покинул меня. Я не раз замечал, что в моей злой ипостаси все мои способности обострялись, а ум становился острее и гибче. Вероятно, именно поэтому в тех обстоятельствах, которые просто раздавили бы доктора Джекила, Эдвард Хайд, наоборот, воспрянул. Мои снадобья лежали в одном из шкафов в кабинете. Как их раздобыть? Эту проблему я и принялся решать, стискивая виски в ладонях. Я запер дверь, выходящую на улицу, и уничтожил ключ. Если я попытаюсь войти с парадного входа, мои слуги собственноручно отправят меня на виселицу. Я понял, что без посредника мне не обойтись, и тотчас подумал о Лэньоне. Но как с ним повидаться? Как убедить? Даже если мне удастся избежать ареста на улице, смогу ли я, совершенно неизвестный и крайне неприятный посетитель, убедить знаменитого врача обшарить кабинет его коллеги Джекила? Но тут мне пришло в голову, что одна из способностей моей прежней личности все еще при мне – я могу писать своим почерком. Едва вспыхнула эта искра, как я увидел целиком всю дорогу, по которой собирался пройти.

Я, как сумел, привел свою одежду в порядок, подозвал кеб и велел отвезти меня в одну из гостиниц на Портленд-стрит, название которой чисто случайно помнил. При виде моей фигуры, действительно довольно комичной, кебмен не мог удержаться от смеха. Но я в припадке бешеной ярости заскрежетал зубами и, к счастью для незадачливого возницы, улыбка тотчас сошла с его лица. Войдя в гостиницу, я огляделся с таким злобным видом, что коридорные невольно задрожали. Никто из прислуги не посмел произнести ни слова; все с почтением выслушали мои приказания, проводили меня в номер и моментально подали письменные принадлежности. Эдвард Хайд, оказавшийся в смертельной опасности, был совершенно новым для меня существом: в нем беспрестанно бушевал гнев, он был готов совершать убийство за убийством, причинять неисчислимые страдания. Однако это коварное существо усилием воли справилось со своим раздражением. Хайд написал два важных письма: одно Лэньону, другое Пулу; а чтобы они непременно дошли до адресатов, велел отправить их заказной почтой.

Хайд целый день просидел в своем номере у камина, грызя ногти; он и обедал наедине со своими страхами, а прислуживавший ему официант, ловя на себе его взгляд, бледнел и вздрагивал. Когда спустилась тьма, Хайд вышел, нанял экипаж и, забившись в угол, приказал возить его по лондонским улицам без цели. Я все время пишу «Хайд», потому что не могу заставить себя написать «я». В этом исчадии ада не было ничего человеческого, его переполняли только два чувства – страх и ненависть. Когда наконец ему показалось, что возница что-то заподозрил, он отпустил его и пошел пешком. Его слишком просторная одежда привлекала внимание запоздалых прохожих. Он шел быстро, выбирая самые глухие и темные переулки, его преследовал страх, он что-то бормотал про себя, считая минуты, остававшиеся до полуночи. Когда с ним заговорила какая-то женщина, предложив ему купить какую-то мелочь вроде спичек, он молча взглянул ей в лицо, и она тут же убежала…

Когда я снова стал собой в кабинете Лэньона, ужас моего старого друга огорчил меня; но это огорчение – всего лишь капля в море того адского ужаса, с которым я оглядываюсь на эти часы. Во мне произошла необратимая перемена. Теперь меня терзал не страх виселицы, а страх снова стать Хайдом. Я словно в полусне выслушал обличения Лэньона, словно в полусне вернулся домой и лег в постель. После полного тревог дня я мгновенно уснул и спал глубоким, крепким сном, который не нарушали даже кошмары, в последнее время терзавшие меня. Утром я проснулся ослабевшим, душевно измученным, но слегка освеженным. Я по-прежнему ненавидел и страшился зверя, дремавшего во мне, не забыл я и о смертельной опасности, пережитой накануне. Но ведь теперь я был дома, у себя, рядом со своими реактивами, и радость, охватывавшая меня при мысли о чудесном спасении, была поистине лучезарной!