Ястреб халифа - Ксения Медведевич

И вот теперь они пятый день вели переговоры с Нишапуром — его и осажденным-то нельзя было назвать, как нельзя было бы назвать объятым небо, на которое смотришь через согнутые колечком пальцы. А сейид спал, медитировал — и, щурясь и жмурясь под здешним мягким солнцем, съедал персик за персиком.

— Пусть спит, — улыбнувшись, сказал Рукн ад-Дин. — Прошлым вечером он жаловался, что его рыба была почему-то похожа на распяленного и зажаренного до черноты цыпленка.

Гассан тихонько похихикал:

— Да, он просил меня достать ему карася.

— Достал?

— А как же, целую связку утром наловили, вот проснется, скажу, чтобы зажарили, — улыбнулся юноша.

Тем временем, Тарик пошевелился — и, некоторое время поворочавшись, перевернулся на другой бок. Старый имам и Гассан видели, как нерегиль, устраиваясь на теплом камне, облизывается и морщит во сне сладкий от сока нос.

Шадях,

тот же день

Ярко-малиновые цветы лотоса плавали среди глянцевых кожистых листьев. В тени самшитов вода пруда казалась темной и глубокой. Эмир принимал сегодня, сидя на огромном кожаном сиденье, закрепленном на толстых серебряных цепях между двумя крепкими пальмовыми стволами. Пальмы же на два человеческих роста облицовывали позолоченные серебряные пластины. В закатном солнце они искрились и пускали длинные лучи, когда шуршащие листья перебирали за ними солнце.

Подавальщицы — по новой моде невольницам прибирали волосы, одевали в мужские кафтаны и туго перепоясывали поясом, чтобы они больше походили на мальчиков, — расступились, шелестя шальварами. Лица девушек были открыты — что придавало забаве вкус перца. К ним полагалось обращаться в мужском роде.

Мубарак аль-Валид погладил щеку Тарифа — мальчик зарделся и опустил глаза — и посмотрел на приблизившегося.

Старый ханец склонился в трех положенных шагах от покачивающихся в воздухе туфель правителя Хорасана. Черная косичка змеей выползала из-под шелковой темной шапочки и свешивалась с плеча — на кончике покачивался крохотный золотой дракон с бирюзовым шариком в зубах. Затянутая в черный плотный шелк спина старого священнослужителя тоже была узкой — и весь он походил на старую гюрзу, выползшую погреться на теплый камень.

— Можешь посмотреть на меня, — усмехнулся ашшарит.

Ханец показал сморщенное, как у евнуха, желтое узкоглазое личико. Старые сухие губы что-то жевали под седенькими усиками, длинная тонкая бородка подергивалась.

— Ты принес мне обещанное, Чань-чунь? — тихо осведомился Мубарак аль-Валид.

Сложив ладони перед грудью, старый монах поклонился — и махнул бритому служке в грязноватом потертом халате. Тот подполз поближе и поставил рядом с наставником ларец из сандалового дерева. И тут же отполз обратно, словно сторонясь шкатулки, которой у предстояло сейчас показать свое содержимое.

— Покажи, — приказал эмир.

Прямоугольная коричневая крышка поднялась, обнажив нутро из пухлого, ватой подбитого серого шелка. На нем лежал обломок стрелы с наконечником — не более двух кулаков в длину. Узкое, длинное, как ивовый лист, плоское лезвие, похоже, светилось. На раскрошенном в месте слома древке, прямо над наконечником, виднелись медные кольца, сплошь испещренные иероглифами.

Немилосердно растягивая гласные и выпевая каждый слог, ханец просипел на ашшаритском:

— Это стрела, которой правитель Шаньси убил полководца Лю Югэ по прозвищу Красный Дракон. Монахи обители Тань Дун закляли ее именами небесных и подземных сил. Это оружие отнимает силы для трижды трех воплощений.

— А если он не умрет и от нее? — подавшись вперед и щурясь на страшное древко — даже при одном взгляде на черный обломок становилось ощутимо холоднее, — спросил Мубарак аль-Валид.

— Твой враг испытает сильную боль и силы покинут его, — тонко улыбнулся пергаментными губами ханец. — Он ляжет на одр болезни и не сможет подняться долго-долго. Ты сможешь этим воспользоваться, о повелитель.

— Я смогу, — медленно кивнул эмир. — Я смогу. Но говорят, он не может умереть.

— Под луной нет такого существа, которое не могло бы умереть, — снова улыбнулся старый монах. — Даже небесные божества стареют и возвращаются в колесо судеб.

— Мне не нужно, чтобы он возвратился! — зашипел аль-Валид.

— Тогда ты прибегнешь к огню, — твердо сказал монах. — Пронзи его тело стрелой Лю Югэ, отошли его душу странствовать, и сожги тело. И твой враг не вернется из Полночи ни в Сумерки, ни в День, о господин.

Эмир снова медленно кивнул. И крикнул:

— Ибрахим!

Катиб тут же подбежал и вынул из башмака свиток, готовясь записать распоряжение.

— Я приказываю: завтра в полдень Муса ибн Дирар встретится с Тариком на Синем мосту через главный канал. Я готов принять условия нерегиля.

Отпустив катиба и монаха со служкой, эмир обернулся к удлинившимся под пальмами теням:

— Васих?..

Тень слегка заколебалась — человек же оставался невидимым в своем сером халате и серой же чалме.

— Твое оружие готово, о Васих. Завтра твое желание исполнится, и ты станешь мучеником за веру.

В тени не было видно — но человек в сером благодарно поклонился. следующий день,

Синий мост,

полдень

Плоские крыши белых домов предместья развевались полосатыми тканями навесов — предприимчивые купцы продавали на них место чуть ли не по динару каждый. Всем хотелось посмотреть на выезд командующего дворцовой гвардией.

Берега главного канала — зеленые, цветущие ярко-оранжевыми маргаритками, тоже покрывали навесы и шатры. Горожане густо облепили каждую пядь рыхлой, напоенной благословенной влагой земли — невольники занимали на лугах место еще с заката, и случилось немало драк между гулямами почтенных семейств соперничающих кварталов. Начальник шурты попросил главного судью выслать всех его помощников за стены — ради предотвращения беспорядков.

Над истоптанным, испускающим одуряющий аромат мятликом звенели крики разносчиков:

— А кому воды! Лучшая вода, из верховьев Сагнаверчая, чашка воды с горным снегом всего за пять даников, кувшин за дирхам! Подходите, правоверные, со своей посудой, лучшая вода из верховьев реки!..

Широкую пыльную дорогу, выползающую из лабиринта улиц предместья, атаковала нарядная крикливая толпа — ее сдерживали тюрки дворцовой гвардии. Их темно-синие шелковые туники, золотые толстые браслеты на предплечьях, павлиньи перья на круглых белых шлемах — все горело на солнце и переливалось в ярком свете исхода лета. Гвардейцы то и дело взмахивали золочеными булавами, отпихивая толкающуюся веселую толпу. Впрочем, на самом Синем мосту не было ни души.