Плач Агриопы - Алексей Филиппов

И вот вокруг Кремля заголосил набат. По всем окрестным церквам колокольни, как филины, заухали: у Егория, между Тверскою и Никитскою, у Николы, что у Троицкого моста, а ещё у Николы Стрелецкого. Трёх часов не прошло — а бунт вернулся к Кремлю: прибежали и приковыляли людишки. И те, что не были посечены Еропкиным намертво, и новые, ещё без испуга. И бродил промеж них Митрошка, и каждого язвами касался. И каждому, бессловесно, прямо в голову, твердил: «Кремль вернуть надо. Не всё коту масленица. Не всё Еропкину победа. Теперь наша победа будет. На Спасские ворота навалимся. Спас нас охранит!»

Чернь готовилась к драке. Могучая мрачная сила, над которой загодя кружились вороны. И пепел кружился. Воняло гарью, воняло смертью. Но никто из бунтарей не воротил нос: Митрошка научил терпеть, а то и дышать гнилью, как ладаном.

Офицеры дважды выезжали из ворот — увещевать: чтобы перестали бунтовать, возвращались бы домой и не беспокоили общество. Но бунтари, поражённые мором, не слышали: сжимали в руках камни, колья, рогатины и топоры, хотели рвать и пускать кровь.

В воздухе громыхнуло: на Москву шла гроза. И удар грома — как кнут или окрик погонщика — погнал людей на штурм Спасских ворот. Небо разрезали синие ножики молний. Глаза нападавших походили на мёртвые камни-голыши, лица — на гримасы чертей, злоба — на отчаяние.

Строй солдат расступился. За ним показалась пушка. Она как будто кашлянула — хрипло, на всю Москву. Нападавшие смешались, остановились. Но что-то гнало их вперёд, что-то влекло вперёд, за кровью и костями. Митрошка осторожничал, держался позади самых злых. А когда громыхнула пушка — и вовсе присел, скукожился, как плохо выдубленная кожа под дождём. А потом осмотрелся, принюхался: нет смерти. Ему ли не знать! Тут же подал голос: «Православные, Спас нас хранит! Пушка — горохом стреляет! А то и пшиком! Не робейте!»

И снова распрямились, потянулись — кто тихонько, — не веря, что силён; кто страшно, зверино. С кольями и топорами на солдатский фрунт. Солдаты изготовились ловить врага на штык. Но моровые не все были немощны. Иные — быстры. Митрошка верил, что в глупости и быстроте — залог виктории. И поперву хватало обеих. Один купецкий бросился на фитильщика, повалил его наземь. Его рубили на куски, а он не отпускал горла солдата. Так и померли — оба враз. Другой моровой — дородный детина, с силой бычьей, по прозванию Кобыла, — попал на три штыка, а, сорвавшись с них, сохранил ещё довольно силы, чтобы разнести кистенём голову унтер-офицеру. Лишь четвёртый штык — в загривок — его успокоил.

Люд рвал солдат голыми руками, выгрызал им глаза и кадыки. А сам мёр сотнями, шёл на убой, как в Царствие Небесное. И вот — служивые дрогнули. И отступили — всего на полсотни шагов, — а потеряли пушку. Нападавшие развернули чугунную дуру, стали искать огня для запалу, — но фитильщики, что уцелели в драке, откатились за фрунт. Было и без пушки весело: Спас благословлял. Тут, на поджаром вороном жеребце, перед солдатским строем появился офицер. Не простой офицер. Весь как гриб — неказистый, пыльный, будто мешки на мельнице ворочал. Но что-то страшное, ненасытное скалилось из него. Словно демон завладел его тщедушным телом. Демон мести и гордыни. И, возобладав над громом и склизким дождём, офицер крикнул:

- Кончено! Довольно покуражились! За государыню и отечество — не пощажу!

- Еропкин! — полыхнуло по рядам бунтарей. — Сам! Кровавый!

А офицер, будто был заговорённым, ринулся в самую гущу драки. Его сабля пела, как птица, клевала добычу — и не знала устали. Митрошка мог бы свидетельствовать о трех ранах, нанесённых офицеру; о трёх ударах: один — в ногу, другой — в плечо, третий — в грудь. Но ни одна рана не выбила офицера из седла и не лишила жизни. Солдаты приободрились, выставили штыки перед собой, — и пошли колоть: будто цепами снопы молотить. Кого-то опохмеляли медными эфесами, — дух не до корня вышибали, — но чаще — били наотмашь, насмерть. Мясом пахло. Кровью пахло. Как на базаре в мясном ряду. Нападавшие откатились от ворот, оставили пушку. Ту вновь обернули ликом прочь от кремля — и зарядили дробью. Кашель пушки на сей раз не был пустым. Мост перед воротами покрылся трупами. Уцелевшие — бежали. Безоглядно. И даже оборванный, потрёпанный Митрошка не мог их остановить. Их кололи штыками, рубили саблями, гнали вниз, к реке, картечью. Они бросились врассыпную: в Яблонный ряд, на Варварку, на Москворецкий мост. Менее чем за час, всё было кончено.

Митрошка — порезанный, но не убитый, — плакал под мостом. Не о крови своей, не о ранах — о том, что не угодил благородной даме. Не установил её царство в новом Содоме. Долго плакал, слёзно. Потом отправился в путь — искать моровых. Набат — его голос. Митрошка поднял руки — и их окропил чёрный дождь. Колокольные языки на окрестных колокольнях покачнулись. Ветер пронёсся над Москвой. И сами собою заговорили опять колокола. Поднимая полумертвых на последнюю драку.

Ему был даден этот дар: дар ветра. Ветер был его подручным, его вестником. Потому что в нём, в блаженном Митрошке, жила смерть, а смерть разносится ветром по скорбному миру и вертограду — равно: как блохи — со шкуры пса, как крылатые семена — с лиственницы. На зов ветра и набата выползали покалеченные, убогие, уморённые — все, кто остался. Болезнь вела их. Наполняла взгляды даже не злобой — азартом. Это сделалось обетом, проклятием: отвоевать Кремль, отстоять мор. В любой иной день, в иной год, страх обуздал бы бунтовавших. Но не тогда, когда их дни, и без штыков и картечи, были сочтены.

Митрошка по новой зарыдал, увидав своё жалкое воинство, — но теперь уж — от гордости за моровых.

Утром, в семнадцатый день сентября, мрачные мертвецы — нынешние и будущие — вновь приблизились к Спасским воротам. Мимо невозбранно проезжали фурманщики — свозили мёртвые тела за Данилов монастырь, в поле, на кладбище.

Митрошка, с двумя фабричными и одним купчиной, вышел вперёд, к заставе военной команды. Купчина стал говорить — а блаженный наущал его бессловесно:

- Народ московский хочет договор со всем градоначальством сделать, — чтоб замириться. Хотим мы, чтоб хоронили нас при божьих церквах, а не как собак, в общих могилах. И чтоб в карантин больных не брали. А те, что ныне есть карантины, разорить бы. Хотим, чтобы запретили докторам нас силою лечить. Только по доброму согласию. Тогда — можно. Да ещё бани чтоб распечатали: а то вонища по Москве, а смыть скверну — негде. Да ещё — те, что нынче в кремлёвских погребах пленники, — пущай на волю выйдут. И пущай и им, и всем прочим, выйдет прощение в бунте. А договор хотим честь по чести составить — на бумаге. И чтоб подписал его фельдмаршал граф Салтыков собственною рукою. А ещё просим Еропкина нам отдать, — за пролитую кровь чтоб был убит нами, как сами то убийство свершить пожелаем. Пожелаем — на куски разорвём. И пущай нам препятствия в том не чинят. А мы взамен бунтовать кончим, по домам пойдём и станем государыню славить и Богу молиться.