Омут памяти - Александр Яковлев

Потоки слов, бесконечные упражнения в формулировках, спектакли, которые именовались дискуссиями, соревнования в любезностях начальству многие годы служили тому, чтобы скрыть сущностные стороны жизни и реальный ход событий, замазать обилием слов никчемность идей. Унифицированный до предела специальный партгосязык стал своего рода социальным наркотиком. Общество устало от пустой говорильни, которая переросла в своего рода психическое заболевание системы.

Я думаю, чувствовал это и Горбачев. Обсуждая с нами содержание предстоящей речи, он долго говорил о том, что болтовня губит партийную и государственную работу, подрывает авторитет КПСС, что словами прикрывается бездумье и безделье — и все в том же духе. Мне импонировала эта тональность, она рождала надежды, а самое главное — доверие к человеку.

Поверит ли читатель, но именно этот, казалось бы, чисто лексический эпизод и дал идеологопсихологический толчок новой политике, которая потом, забурлив от еще слабого ветерка свободы, нашла свое выражение в обобщенной формуле "Перестройка". Критика пустословия прогремела выстрелом по эпохе слов и одновременно звучала приглашением к реальным делам.

К каким?

Об этом мало кто задумывался, но люди жили надеждой на перемены и радовались любому сигналу, пусть и словесному… Как же измучено было общество ложью — всепроникающей и всепожирающей, чтобы порадоваться даже одному слову, прозвучавшему как некое "откровение".

К чему я это пишу? А к тому, чтобы засвидетельствовать следующее: в первые два года, несмотря на то, что любое выступление Горбачева — не важно, длинное или короткое — воспринималось с неподдельным интересом, проглатывалось без остатка, сам герой в те годы относился к своим словам бережно, не один раз говорил нам, чтобы "не растекались по древу", писали яснее и короче.

Потом все пошло наперекосяк. Он начал грешить многословием. В какой-то момент мы, группа, как теперь говорят, спичрайтеров, а раньше обзывали "писаками", решили поговорить с Михаилом Сергеевичем на эту тему. Это происходило зимой 1986/87 года на даче в Волынском. Разговор этот начал я, упирая на то, что обстановка изменилась, жизнь требует конкретики. Для вящей убедительности ссылался на Ленина, который часто выступал по какому-то одному вопросу. Ленин у него был в чести. Впрочем, он и сегодня продолжает "советоваться" с ним.

Поначалу, слушая наши соображения, он хмурился, затем мы сумели как бы "завести" его. Он присоединился к обсуждению проблемы, добавил несколько слов в пользу "краткости и конкретности", то есть вернулся к аргументам марта — апреля 1985 года.

Мы обрадовались. Подготовили речь минут на пятнадцать, к сожалению, не помню темы. Через день-другой он снова приехал, стал читать. А мы волновались и гадали, пройдет или не пройдет идея нового политического стиля. Но не только. С моей точки зрения, это был бы серьезный сигнал обществу: формирование информационно-идеологической платформы Перестройки подходит к концу, наступает время конкретных дел и ответственности за них.

Увы, по неулыбчивому лицу Горбачева мы поняли, что все останется по-прежнему. Сначала начались придирки: "речь пустая, одни слова, ничего серьезного" и т. д. На другой день опять заглянул к нам, в Волынское, и сказал, что принял решение и на сей раз выступить, как обычно, с большой резью. Обстановка нелегкая, говорил он, народ ждет ответов на многие сложные вопросы. Отделаться скороговоркой не могу, не имею права.

На том все и закончилось. Он еще верил, что "народ ждет", хотя народ "ждать" перестал. А КГБ продолжал кормить его дезинформацией, вводить в заблуждение. Вдохновляемый подхалимами, он начал говорить о себе в третьем лице: "Горбачев думает", "Горбачев сказал", "они хотят навязать Горбачеву" и без конца ссылаться на "мнение народа".

И потекли невысыхающим ручьем длинные речи — о том о сем, пятом и десятом. Их начали слушать вполуха, потом высмеивать, а главное — перестали воспринимать всерьез. Я вижу в этой привязанности к многословию не только закостеневшую традицию, но и привычный способ скрыться от конкретных вопросов в густых, почти непроходимых зарослях слов.

Михаил Сергеевич постепенно пристрастился к изобретению разного рода формулировок, претендующих на статус теоретических положений. Он радовался каждой "свежей", на его взгляд, фразе, хотя они уже мало кого волновали, воспринимались как искусственные словосочетания. Жизнь-то быстро шла вперед, формировался новый политический язык, а лидер никак не мог вытащить ноги из вязкой глины уходящей эпохи, уйти от умирающей стилистики языка и самой жизни.

Психологически эту непомерную тягу "к необычному" я объясняю тем, что он был поглощен (а это так) не только идеей общественного переустройства, которую ему хотелось объяснить как можно подробнее, но и стеснен особыми качествами, характерными для людей, которые окончили университеты, а вот с хорошим средним образованием отношения у них остались несколько двусмысленными. Отсюда и "открытия" давно известных истин. Впрочем, это не такая уж большая беда.

Но и мы, "чернорабочие" в подготовке текстов, вовсю старались изобрести что-то "новенькое", дабы потрафить жаждущему такового. Наши старания были искренними, но и в какой-то мере приспособленческими, идущими от въедливых номенклатурных привычек да еще от желания не вспугнуть начавшиеся реформы каким-то неловким движением, не затуманить красивый утренний восход — Перестройку, не расколоть складывающийся "мозговой центр".

Кроме того, мы знали, что Горбачев все равно передиктует наши тексты, навставляет туда всяких своих словечек, чтобы потом, на ближайшем заседании Политбюро при обсуждении текста доклада или выступления заявить, что вот, пришлось плотно поработать самому, проект был слабенький и не содержал глубоких выводов, скользил по поверхности.

Все давно заметили эту слабость Михаила Сергеевича. А он, вдохновляемый похвалами, как бы взбирался на мнимую трибуну и начинал подробно рассказывать, как пришли к нему эти "новые мысли и предложения", как правило, ночью, как он позвонил Яковлеву, зная, что он тоже "сова", и т. д. Подробные мизансцены стали ритуальными. Кстати, я не вижу в них ничего плохого, больше того, они были полезными, ибо политбюровцы были и умом слабее Горбачева, и образованностью тоже. Возможно, Михаил Сергеевич и намеренно ставил перед собой эту просвещенческую задачу. Иногда после заседания он с ухмылкой спрашивал меня: "Видел реакцию этой публики?"

Мои наблюдения по поводу характера нашей работы над текстами для Горбачева относятся к человеку пишущему и думающему. У меня нет ни малейших замечаний подобного рода к предыдущим "вождям", они чисты, как голуби после купания, ибо ничего сами не писали, если не считать полуграмотные резолюции. Михаил Сергеевич — первый постсталинский руководитель, который сам писал, умел диктовать, править, искать наиболее точные выражения, а главное — был способен альтернативно размышлять, без сожаления расставаться с устоявшимися догмами. К так называемым "обязательным" формулам относился достаточно небрежно, без того ритуального почтения, которое господствовало в практике сочинений речей для всех без исключения предшествующих "вождей". Все они говорили чужие речи, Михаил Сергеевич — свои.