Тайная история Марии Магдалины - Маргарет Джордж

Приблизившись к цели, они увидели впереди три креста, ныне пустых и ожидавших новых жертв.

Мария замерла на месте.

— Я… я не могу смотреть, — вырвалось у нее. — Не могу, и все…

Она отвернулась. Иоанн остановился рядом. За открытым каменистым пространством виднелся холм, куда Мария бежала после своей краткой безнадежной попытки спасти Иисуса.

— Я… давай отойдем за него.

Мария хотела спрятаться, хотела, чтобы эти кресты, эти страшные орудия жестокой казни, не маячили перед ее глазами, пока она набирается мужества, дабы завершить задуманное.

Вместе они направились к холму. На ходу Мария вспоминала свое бегство: как она задыхалась, как скользили на мелких камушках ноги. Но тогда… если бы только она могла вернуться во вчерашний день! Иисус был еще жив, она обернулась бы и увидела его. Живого! А сейчас перед ее глазами откроется лишь пустота. Тропа и крест.

Мария и Иоанн вскарабкались на холм, точь-в-точь как она в прошлый раз, только гораздо медленнее, и добрались до вершины. Внизу расстилался сад — сад, который казался здесь совершенно неуместным. В сад она вчера не входила. Она остановилась здесь, слыша крики толпы и понимая, что не может бежать.

Внизу, в тусклом свете дня, виднелись кроны деревьев. Мария стояла неподвижно, не чувствуя себя способной вернуться на Голгофу, на лобное место. Прежде они немного побудут в саду, совсем чуть-чуть. Они спустятся туда, под деревья, под сень их крон с шевелящимися на ветру ветвями и отливающими серебром листьями.

А у одного дерева ветка не качается; клонится вниз, и на ней вроде бы что-то висит…

При виде темного свертка, болтавшегося под одной из прочных ветвей, у Марии вырвалось слабое восклицание. Она сразу поняла, что это никакой не мешок, а что-то гораздо более длинное и тяжелое, что-то, медленно… очень медленно покачивающееся на ветру…

— Оставайся здесь! — сказал ей Иоанн, а сам осторожно, словцо боялся спугнуть то, что там находится, направился к дереву.

Мария видела, что как раз в тот момент, когда Иоанн приблизился, висевшее нечто развернуло ветром.

— О Боже! — вырвалось у Иоанна. — О Боже!

Забыв о его просьбе оставаться на месте, Мария со всех ног ринулась к нему.

— Боже, Боже! — продолжал восклицать Иоанн. Свисавшая с ветки фигура снова качнулась, и Мария увидела потемневшее, вздувшееся лицо Иуды. Крик ужаса умер в ее горле. Глаза повесившегося уже выклевали птицы, красный, распухший язык вывалился из открытого рта, голова резко наклонилась вправо и почти лежала на плече. Труп смердел так сильно, что ветер не мог разогнать зловоние. Мария закрыла рот руками и отвернулась.

Иуда покончил с собой потому, что предал Иисуса! Как будто самоубийство могло повернуть события вспять!

— Слишком поздно, поздно! — воскликнула Мария. — Все бесполезно, все! Твое раскаяние так же бесполезно, как и твоя жизнь! — Ненависть, разъедавшая душу Марии, не ослабла, ее не могла победить даже смерть. — Я рада, что ты не покаялся вовремя и не последовал за ним на Голгофу, ведь тогда он простил бы тебя, а тебе не может, не должно быть прощения! Будь ты проклят навеки! Навеки!

— Мария! — потрясенно произнес Иоанн.

— Ты не знаешь, каким он был, не понимаешь! Он был одержимым, ему не может быть прощения, он заслужил вечную погибель! Разве сам Иисус не назвал его сыном проклятия? Не сказал, что он обречен на погибель?

Ветка заскрипела под тяжестью снова качнувшегося тела, и болтающиеся ноги почти коснулись земли.

. — Пусть это будет единственным успокоением, которое ты обретешь! — выкрикнула Мария. — Чтоб тебе вечно болтаться на веревке! Смотри, Иоанн… у него наш кошель, — вдруг заметила она, — Кошель с нашими общими деньгами, он ведь был нашим казначеем. Надо забрать деньги…

— Оставь его и его деньги, — сурово велел Иоанн. — Неужели ты хочешь прикоснуться к нему?

— Нет! — Мария всхлипнула. — Нет!

— Тогда пойдем. Это место смерти хуже Голгофы.

Иоанн потянул ее прочь, и они удалились от дерева, скрипящего и постанывающего под тяжестью тела самоубийцы.

Вскоре Мария и Иоанн уже стояли у подножия среднего из трех крестов. Царила тишина, лишь порой шелестела на ветру низкая трава. Вчера здесь было столько криков и боли, а сегодня такая гробовая тишина! Как будто весь этот ужас куда-то исчез, словно его высосала пустота.

Они преклонили колени, вознесли молитву, и Мария прошептала:

— Мне кажется, что зло ушло, но я не знаю куда. И почему.

В снятом внаем доме люди медленно и бесцельно бродили по комнатам, не оправившись от ошеломляющего удара. Переговаривались они почти шепотом, как будто боясь, что их подслушают, и беспрестанно нервно выглядывали в окна. Однако снаружи царило полное спокойствие, подобающее Шаббату. Когда Мария и Иоанн вернулись, все взоры с ожиданием обратились к ним.

— Друзья мои, — промолвил Иоанн, — мы должны сообщить вам о том, что видели. Иуда мертв. Он повесился.

Кто-то вскрикнул, кто-то охнул и застонал. Удивляться не приходилось, они не знали всей правды, не знали всей меры его предательства. Мария хотела открыть им глаза, поведать обо всем, но что-то ее остановило. Ненависть, еще недавно казавшаяся всепоглощающей. притупилась, как будто посещение Голгофы смягчило ее сердце.

— Помолимся за него! — провозгласил Петр, вставая.

Пока другие произносили слова молитвы, Мария молчала.

— Нам… нам нужно купить еды для вечери, — промолвила она по окончании моления. — И бальзам… чтобы потом умастить тело Иисуса.

— Мы не хотим есть, — послышался тихий голос матери Иисуса, сидевшей в тени в дальнем углу.

— Конечно, всем нам не до еды, но мы должны заставить себя есть, — заявила Мария, в то время как удрученные, павшие духом ученики рассаживались после молитвы. — Этого хочет от нас Иисус.

Она и сама не знала, откуда это взяла, но была уверена в своих словах так, словно он только что шепнул их ей на ухо, стоя у нее за спиной.

С закатом, обозначившим окончание Шаббата, снова открылись рынки, и множество народу высыпало на улицы, спеша за покупками. Мария с Иоанном тоже отправились купить еды и ароматических масел. По дороге они вновь заговорили о том, что увидели в саду.

— У Иуды вроде бы отец в Иерусалиме, — сказал Иоанн, — Надо, чтобы кто-нибудь ему сообщил. Мы знаем его семейное имя — Искариот.

— У нас есть более важные дела, — заявила Мария. — Вот управимся с ними, тогда будет видно.

Есть ли у них какие-нибудь обязательства по отношению к семье Иуды? Что бы сказал по этому поводу Иисус? Мария не знала. Нет, точнее сказать, знала, но не хотела себе в том признаваться. Не нравилось ей это. Да и не к спеху, дело не первостепенное. Иуда подождет.

Хлеб, вино, сыр, чечевица, зеленый лук, лук-порей, паста из смокв — они купили обычную еду. Незатейливую, но сытную и питательную. Как раз то, что требовалось им для поддержания сил.

В знак траура пренебрегая столом, ученики расселись на твердом полу комнаты, образовав овал. Здесь не было верхнего или нижнего конца, не было почетных мест, ибо все были равны. Все уцелевшие ученики вновь собрались вместе, но отсутствие Иуды, казалось, тяготело над всеми, угнетая душу каждого из них. Более того, возникло ощущение, что и другой отсутствующий, хозяин дома Иосиф Аримафейский, тоже в некоем мистическом смысле пребывает с ними.

Корзинка с хлебом пошла по кругу, чтобы каждый мог отломить себе кусок. Наклоняясь, они зачерпывали из горшка чечевицу, передавали друг другу лук и сыр. Под конец по кругу пустили кувшин, и все, один за другим, наполнили чаши вином.

Пришло время произнести благословение. Трапезу, особенно по завершении Шаббата, полагалось благословлять, но на сей раз в комнате висело удручающее, гробовое молчание. Их хватило только на то, чтобы наполнить тарелки и чаши, но разве смогли бы хоть чьи-то уста произнести здесь, сейчас слова благодарности? Как можно призвать благословение Бога, если он покинул их? Он оставил Иисуса в его страшный час, а стало быть, сейчас все последователи Иисуса были покинуты вдвойне. Бог, наверное, взирал на них в недоумении. Или, хуже того, насмехался.

Наконец Петр поднял свой ломоть хлеба и, благоговейно держа его обеими руками перед лицом, медленно произнес:

— Наш учитель говорил, что это его плоть. Он говорил, что это хлеб нового завета, — Петр приподнял ладони, как бы предъявляя всем лежащий на них кусок. — Я не понимаю, что это значит, но таковы были его слова. И он говорил, что, вкушая сей хлеб, мы должны вспоминать его.

Свет лампы падал прямо на ломоть в руках Петра, и Мария вздрогнула, ибо взору ее вдруг предстали руки Иисуса, так же державшего хлеб на последней вечере. Его пальцы, сильные, но длинные и тонкие в отличие от толстых, неловких пальцев Петра — Сие есть тело мое, — сказал он, — Сие есть тело мое.