От Советского Информбюро - 1941-1945 (Сборник) - неизвестен Автор

- Она! Она самая, Южная! Наша же, наша, товарищи!

И все разом встрепенулись, заметались по пристани, теребили друг друга, вцеплялись в прохожих, требуя, чтобы им дали хоть какой-нибудь красный лоскут, хотя бы платок или шарф.

Ничего красного не нашлось. Опережая друг друга, моряки побежали к старым колоннам, по которым любой узнает Графскую пристань. Обрывая бушлаты, они карабкались по колоннам, подсаживали друг друга, цеплялись руками за края свода и там, наверху, столпились тесной кучкой возле флагштока. Им нужен был флаг, флаг для севастопольской бухты. Но флага не было: матросы прорвались к бухте прямо из боя.

Они стояли растерянно, не зная, что делать. И вдруг одного осенило. Он скинул с себя черный бушлат, полетевший с арки на землю, снял через голову синюю форменку, тут же подхваченную ветром, и, оставаясь голым до пояса, сорвал с себя полосатую тельняшку - ту самую, матросскую, русскую флотскую тельняшку, которая ужасала немцев на подступах к Севастополю, когда моряки были твердыней обороны. Краснофлотец широко раскинул в обе стороны рукава, привязал их к веревке флагштока и поднял над пристанью, над бухтой, как флаг возвращения флота.

Матросская тельняшка взвилась в воздух, ветер бил в нее бурно, весело, и стоявшие на арке матросы выхватили из кобур свои пистолеты. Они стреляли вверх, где вспыхивали пухлые облачка зенитных разрывов. Это был матросский салют Севастополю.

Будет жить Севастополь!

С топором в руках, привычно перепрыгивая над водой со сваи на сваю, на звук салюта спешил усатый старик в капитанке с лакированным, потрескавшимся козырьком. Ухватка у него была моряцкая, взгляд острый, вид боцманский. Он поспешил к нам от водной станции дома Военно-Морского Флота, что стоит рядом с Графской пристанью в конце Южной бухты.

- Как выжил, старик? - говорили матросы, похлопывая его по плечу.

Это был действительно боцман, бывалый моряк, еще до войны отдавший свою флотскую выучку стариковской службе на водной станции Черноморского флота, Иосиф Емельянович Безродный, матрос с 1898 года, ходивший на кораблях во все страны света, служивший когда-то на балтийском крейсере "Джигит", потом на черноморской канонерской лодке "Уралец". Еще в ночь нашего штурма он пошел из дома к водной станции, где немцы разместили штаб морской полиции, и, пользуясь паникой, стал прибирать к рукам все, что можно было сохранить для нашего флота: снасти, шлюпки, весла, моторы. И на этом застиг его пистолетный матросский салют на Графской пристани. Задыхаясь от бега по сваям, он докладывал хриплый боцманским голосом:

- Выжил, упрятался, слава богу! Кой-чего сохранил от проклятых, жду, формально, начальства, чтобы сдать по реестру. Начальство, как полагаю, должно немедленно прибыть, хотя бы на самолетах, а может, обязательно придет на эскадренных миноносцах. Пока хозяйствую сам, гоню расхитителей, готовлю причал - вот с топором-то...

И вдруг басовитый, суровый, он расчувствовался, стал тереть глаза рукавом старенького пальто, вспомнил, как две недели назад с голодухи выехал с соседским мальчиком Витькой удить рыбу, и морской патруль оккупантов наскочил на него, и какая-то рыжая бестия нарочно ударила катером стариковскую лодку, и Витьку долго били до крови, и самого старика стукнули в ухо.

От старого боцмана мы узнали то, что в дни штурма всем нам хотелось узнать: как выглядел Севастополь в последние дни, что творилось в порту, когда советское наступление прижало фашистов к самой воде и они метались в смертной тоске на последнем куске суши, над водой, где тонули их пароходы и баржи, подбитые с воздуха.

Старик рассказал, как захватчики, начиная с 1 мая, совсем потеряли головы. На севастопольских улицах сталкивались и по многу часов не могли расцепиться колонны машин с беглецами, и погрузка, прерываемая бомбовыми ударами с воздуха, шла во всех бухтах, и все впустую, напрасно. Старик видел, как те же машины сыпали во весь дух то к бывшей Царской пристани, то к причалам у Михайловской крепости на Северной стороне, то снова в Южную бухту, и не на что было грузиться, пароходы и баржи где-то тонули в пути, и враги кидались к дальним причалам, в Стрелецкую бухту, Камышевую, Круглую, Казачью. "Они были как скорпионы в огне", - сказал боцман.

Они ослепли от страха, они уже не видели, где друг и где враг. На Царскую пристань пришел пароход "Артадел", румынский, но и тогда все пошло у них вперекос: при посадке немцы передрались с румынами, не хотели пускать их, а румыны прямо тряслись от желания попасть на свой корабль. В ход пошли ножи и винтовки, подшибленные срывались с трапа в воду и орали там, и этот крик слышал весь Севастополь.

Старик рассказывал, и на его голос подошли к нам два человека: муж и жена, уцелевшие жители Севастополя., Муж представился: Василий Иванович Тарханов, бывший механик; жена - Федосея Порфирьевна. Как они уцелели, сами не знают, спасла их румынско-немецкая паника. Они из тех двухсот жителей Северной стороны, которых оккупанты хотели то ли увезти, то ли убить, утопить. Всех взяли в крепость, двое суток держали под стражей без пищи, потом отвезли на Царскую пристань. Там дым стоял коромыслом, советские снаряды уже рвались поблизости, фашисты прижимались к земле, береглись от осколков, и в последнюю минуту погрузка сорвалась. Тогда жителей Северной стороны потащили в Стрелецкую бухту. Но пароходов и барж там не было, и тогда их погнали в Камышевую бухту. Там тоже было пусто, и конвойные решили спасать свою шкуру... Две сотни русских людей с женами и детьми остались в живых, уцелели.

Страшная тишина Севастополя к концу дня, после штурма, стала наполняться первыми звуками жизни. Где-то стучали топоры пристанских стариков, чинивших взорванные мосты; где-то шел с песней батальон запыленной пехоты; где-то станционные люди собирались в колонну, шли разбирать на путях разбитые вражеские эшелоны; и заливчато пел на воде свисток торопливого катера; и с разбитой у холодильника пристани доносилось привычное, флотское:

- На шлюпке-е! С Корабельной вернетесь на Графскую, старшина будет ждать. Поня-ятно-о?

- Есть с Корабельной вернуться на Графскую! - репетуют со шлюпки, и в этих возгласах, напоминающих прежнюю жизнь Севастополя, уже не кажется мертвой вода в Южной бухте, и, не заглушаемый взрывами, слышен плеск синей волны на камнях. Две бомбовые пробоины, пришедшиеся в самый центр Графской пристани, уже зашиваются свежими досками, и в небе над бухтой спокойно рокочут моторы: самолеты берегут Севастополь.

Город медленно возвращается к жизни, надежно охраняемый на суше, на море и в воздухе.

И только на обратном пути к Симферополю, к самолету, очнувшись от воя железа, раздирающего последние ночи и дни, видишь на перевалах и в Инкерманской долине, и на Мекензиевых горах, за Сапун-горой, на берегах Бельбека и Черной: каким тяжким был труд штурмующего солдата, каждой пулей выжигавшего немцев из скал, каким напряжением разума далось наступление генералам, рушившим три пояса вражеской обороны в горах, какой слитной, единомыслящей, направленной в одну точку силой должны были продавливать немецкую сталь и бетон все рода наших войск, наступавших на Севастополь.