Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро - Мигель Унамуно

Жили в квартале и другие изломанные судьбой, загадочные люди, но для Тьерри они оставались лишь силуэтами, бесплотными тенями.

XVI

Иногда в особняке Тьерри появлялся друг Сильвестры и Бельтрана-фонарщика, деревенский священник дон Антолин Торресилья, сын одного из бывших приказчиков семьи Лопес де Гамбоа.

Дон Антолин уверял, что знал Хайме, когда тот был еще ребенком, и с первой же встречи заговорил с ним на «ты», Тьерри ответил ему тем же. Святой отец влачил нищенское существование, будучи коадъютором в приходской церкви и помогая отпевать покойников. Таких священнослужителей зовут «могильными жуками». Он читал также проповеди в Мадриде и в других местах, но везде ему платили до смешного мало. Лицом и повадками дон Антолин напоминал крестьянина. У этого высокого смуглого сорокалетнего мужчины с густыми черными волосами были прекрасные зубы, большие руки, длинные ноги, громовой голос, смех варвара и неистребимая страсть к карточной игре. В ту пору дон Антолин свел знакомство с двумя одинокими спиритками и частенько наведывался в их домишко на улице Гиндалера, где эти старые девы, если верить их словам, угадывали с помощью кухонной табуретки, что хотят поведать им духи. Дон Антолин вознамерился убедить их в пагубности общения со злыми духами через посредство кухонных табуреток; однако, даже удостоверившись в тщетности своего вмешательства, он продолжал посещать спиритические сеансы и доказывать хозяйкам, что одухотворенная кухонная табуретка советует грешным душам постоянно заказывать молебны. Разумеется, служить их станет дон Антолин у себя в церкви. Так заблудшие старухи, сами того не ведая, создали в своем квартале очаг оккультизма. Бессознательный обман, к которому прибегали они и еще одна сивилла из числа их подруг, привлекал излишне доверчивых людей, и в домике на улице Гиндалера, словно в Лурдском гроте{236}, творились форменные чудеса.

На сеансах присутствовали два-три священника, снедаемые любопытством женщин из тех, что промышляют иногда сводничеством, похотливые развратные старики и девицы сомнительного поведения. Все они оставались очень довольны, узнав, что в прошлой жизни были принцами, генералами или придворными дамами, и радовались возможности запросто побеседовать с Иисусом Христом, Наполеоном или мавром Мусой{237}.

Дон Антолин Торресилья был человеком, весьма скупым и корыстным. Бельтран, убежденный антиклерикал, откровенно говорил о своем друге и земляке:

— Вы же знаете, он из той братии:

Для коей деньги выше бога,Особенно когда их много.

— Замолчи, — урезонивал его священник. — Ну что ты смыслишь в этих делах, фонарщик?

— Я действительно фонарщик, — огрызался Бельтран, — но фонари-то по тебе тоскуют.

— Полно, полно! Затараторил, как болтливая старуха.

— Эта братия, — продолжал Бельтран, — помышляет только о денежках. Разглагольствует о смерти и вечном спасении, а сама только и думает о презренном металле. Как-то раз у нас в деревне проводили каникулы два семинариста, уже кончавшие учение. Жили они на постоялом дворе, и один из них решил попугать другого. Забрался он на чердак и давай греметь цепями над комнатой приятеля да громко охать и причитать.

— Богом заклинаю тебя, душа, горящая в вечном огне, скажи, что тебе надо? — робко спросил семинарист, сидевший в комнате.

Тот, кто был наверху, ответил замогильным голосом:

— Отслужи двадцать молебнов о спасении моей души!

Однокашник шутника, стуча зубами, отозвался все тем же жалобным тоном:

— Хорошо, очень хорошо. Бросай сюда сто песет.

— Это все выдумки самого Бельтрана, — убеждал дон Антолин.

Фонарщик часто подшучивал над ним, уверяя, что он постоянно читает в церкви одну и ту же проповедь.

— За те деньги, что мне платят, я делаю более чем достаточно, — восклицал святой отец.

— А разве спасение душ прихожан ничего для тебя не значит?

— Один бог без греха.

— Попы всегда пустословы, и прок им не от часов, а от Часослова, — балагурил Бельтран.

— Это почему?

— От часов только звон, а от Часослова у попа-пустослова в кармане динь-дон. Вот так и с нашим святым отцом.

Священник тщетно отбивался от наскоков фонарщика.

— У этой братии одно на языке: делай то, что говорю, а не то, что делаю, — не унимался Бельтран.

— Конечно. Кто из нас столь безупречен в жизни, чтобы служить примером для других? Но коль ты понимаешь, что такое добродетель, то можешь быть добрым советчиком, — возражал священник.

— Все вы как тот аптекарь с Пуэрта-дель-Соль, что жил над своей чертовой лавкой. Когда хитрец заболевал, он звал экономку и с таинственным видом приказывал: «Из того, что внизу, мне ничего не носи».

— Ну и язык у тебя, Бельтран!

У священника всегда был волчий аппетит. Если его приглашали к Хайме обедать, а дон Антолин был не прочь гостить там хоть каждый день, он с жадностью поглощал все, что подавали. За едой ему постоянно добавляли хлеба и вина.

Когда он пил вино, то обязательно причмокивал и с наслаждением облизывал губы.

— Ну и уплетает же святой отец! — говаривал Бельтран, а однажды даже заметил: — Он рожден быть епископом, а не каким-то францисканцем.

— Это почему? — полюбопытствовал Тьерри.

— Потому что францисканцы едят только овощи да треску. Однажды какой-то епископ, желая посмеяться над францисканцем, спросил его: «Как вы полагаете, брат мой, можно ли в случае необходимости крестить младенца в бульоне?» Монах был парень догадливый и сразу нашелся: «Это смотря какой бульон». — «Почему?» — «Потому что в бульоне, который подают к столу вашего преосвященства, крестить нельзя, а в том, что приносят нам в трапезной, вполне возможно: он все равно что вода».

XVII

У дона Антолина Торресильи был друг, тоже приходский священник, по имени дон Эстанислао, знаток канонического права и преподаватель духовной академии. Дон Антолин восторгался им и уверял, что он человек умный и строгих правил. Тьерри же сомневался в этом, потому что святой отец сильно смахивал на пройдоху и с лица его не сходило несколько плутоватое и циничное выражение. Вскоре догадки Хайме подтвердились. Как-то раз к нему в кабинет вошла и представилась довольно молодая, красивая, но весьма развязная особа.

— Что вам угодно? — спросил ее Тьерри.

— Видите ли, мой муж дружит с вами.

— А кто ваш муж?

— Дон Эстанислао. У нас с ним трое детей.

— Как так? Не может быть. Дон Эстанислао — священник.

— Да, но какое это имеет значение!

— Для естества никакого, для меня тоже, но для других это все-таки кое-что значит.

Женщина явилась к Хайме вымогать деньги, и ему удалось отделаться небольшой суммой.

Тьерри спросил Бельтрана, правда ли, что у дона Эстанислао есть семья. Бельтран подтвердил это. Дети священника уже привыкли к сану своего папаши и нередко, когда их кто-нибудь спрашивает: «Как поживает твой отец?» — отвечают: «Хорошо. Сейчас он служит мессу».

Бельтран, разумеется, шутил и несколько преувеличивал.

Тьерри очень часто уходил из дома, не возвращался к обеду и целый день проводил в центре города. В другие дни он, напротив, не покидал пределы своего квартала, совершая прогулки по берегам канала и около кладбищ Сан-Мартин и Патриаркаль. Оттуда он добирался до площади Кеведо, где покупал газеты в киоске у человека по прозвищу «Очкарь», натуриста и вегетарианца, с которым Хайме любил поговорить. Очкарь походил на сумасшедшего; он уверял, что когда-то получил звание учителя, и ратовал за упразднение денег и за прямой товарообмен — интеркамбизм, как он выражался. Он хотел, чтобы покупатель, которому нужна газета, вручал ему вместо денег луковицу или салат-латук. Эта система торговли, восходящая к временам троглодитов, казалась ему настоящим открытием. Словом, Очкарь был чудак, и притом подчас забавный.

Вечерами Тьерри заглядывал иногда в «Артистическое кафе». Там каждый вечер за одно дуро и ужин играл некий Арреги, молодой пианист из Памплоны. Это был небольшого роста, бледный и болезненный юноша с черными вьющимися волосами, разумный в речах и неизменно скромный, что среди музыкантов бывает не слишком часто.

В начале вечера, когда в кафе было полно публики, он развлекал ее, играл польки, пасодобли, отрывки из современных оперетт. А когда посетителей почти не оставалось, он с большим мастерством исполнял для Тьерри Баха, Моцарта и Бетховена. Потом они разговаривали и спорили о музыке. Они расходились во многом. Арреги больше всего любил церковную музыку и Вагнера. Тьерри предпочитал музыку в чистом виде без слов и пояснений, хотя пианист уверял, что такая музыка похожа на искусственный химический экстракт и поэтому недолговечна. Для Арреги не существовало музыки, не имевшей религиозного или социального характера.